В пасти Дракона

— Я постараюсь разъяснить вам, но прежде вы дослушайте...

— Опять из Конфуция?

— Всё равно: говорю я!

— Говорите же, говорите, я слушаю...

Вань-Цзы, помолчав с минуту, начал снова очень торжественно:

— Если нам нравится какая-нибудь вещь, то вместе с этим мы уже и любим её. Человек же везде человек — и в Европе, и в Китае...

— Вы говорите с прописи!

— Я говорю дело! Он готов отдать другому ту вещь, которая правится ему, чем дать её разбить... Бывает, что люди лучше уничтожат нравящееся им. Но тут не любовь, тут то, что у вас в Европе называется эгоизмом. Мать на суде Соломона предпочла отказаться от своего дитяти, чтобы только сохранить ему жизнь...

Лена сделала нетерпеливое движение.

— К чему вы клоните, Вань-Цзы?

— Вот к чему! — произнёс гот, поднимаясь со своего места.

Он оглянулся по сторонам, словно опасаясь, чтобы кто-нибудь не подслушал того, что он хотел сказать, и потом, наклонясь к молодой девушке так, что она отшатнулась в сторону, тихо прошептал:

— Уезжайте, Елена, из Пекина! Скорее уезжайте отсюда... как только можно скорее... Бросьте всё и спешите... Выехав в полдень, вы к вечеру будете уже в Таку. Там вы легко найдёте европейский корабль, который унесёт вас далеко отсюда... Уходите послезавтра, лучше — если даже завтра, спешите, уходите, пока ещё есть время!..

Вань-Цзы волновался. Его волнение передалось и его собеседнице. Девушка была удивлена и не знала даже что и подумать о загадочных словах гостя...

— Вань-Цзы! — воскликнула она. Что всё это значит? Почему вы советуете бежать мне из Пекина?

Китаец откинулся всем корпусом назад и голосом, в котором звучали и муки, и слёзы, проговорил:

— Потому что я вас люблю, Елена... Потому что я скорее готов видеть вас принадлежащей другому, чем мёртвой.

Эти последние слова заставили задрожать девушку. Китаец высказался совершенно определённо.

— Как это мёртвой? — поддаваясь волнению, дрожащим голосом спросила Лена. Кому нужна моя жизнь? Кто убьёт меня?

— Когда пылает костёр, то в нём сгорает и драгоценное дерево так же, как и самое простое! — последовал ответ. — Я вам сказал, Елена, более, чем имел право. Больше я ничего сказать не могу. Уходите, спешите к вашему жениху, он сумеет, быть может, защитить... Теперь прощайте! Ещё раз умоляю вас последовать моему совету.

И Вань-Цзы так поспешно вышел из гостиной, что Лена не успела удержать его.

Её испуг был так велик, что она не обратила внимания на сделанное Вань-Цзы признание в любви. Оно как-то ускользнуло от неё, не поразив даже её слуха, но зато в её ушах всё ещё раздавался чуть слышный шёпот:

«Уходите, пока есть ещё время!»

— Господи! Да что же это всё может значить? воскликнула девушка. — Этот Вань-Цзы не такой человек, чтобы пугать напрасно... Ясно, что в Пекине что-то затевается... Но что? Он не решился, может быть, даже не смел мне сказать... Какая опасность грозит нам? Нужно сказать всем... нет, только не маме и не Варе: я не хочу пугать их...

Сердце Лены так и билось тайной тревогой... Невольно вспомнился Николай Иванович, о котором она вообще редко вспоминала в последнее время под влиянием кружившего ей голову весёлого общества молодых людей, отчаянно ухаживавших за ней.

«Что-то с ним! — думала с грустью Лена. — Милый мой, дорогой, хороший! Вот кто бы сумел и ободрить меня, и успокоить, да и защитить в минуту опасности!»

Теперь она жестоко порицала себя за легкомыслие, с которым относилась к своему жениху.

«Непременно нужно написать ему, — решила она. — Сегодня же написать и послать на почту с нарочным. Тогда дня через три письмо уже будет у него в руках. Хоть бы папа до тех пор вернулся... Чего он там застрял в своей поездке?.. Такое время!..»

Какое время — этого она, пожалуй, сказать не могла, но предупреждения Вань-Цзы не выходили у неё из головы.

От отца мысли её перешли к брату.

«Пойду, узнаю у Вари, что пишет Миша!.. — вдруг, встряхнув головой, решила Лена. — Чего думать-то раньше времени? Вань-Цзы говорит, что «неизбежного не избежать», и прав он!»

Мать и Варвару Алексеевну она застала в совершенно разных настроениях. Дарья Петровна казалась очень грустной, глаза её были даже влажны, словно она или уже плакала, или собиралась плакать. Зато Варвара Алексеевна была необыкновенно весела.

— Вот, Ленушка, покидает нас Варенька, — плаксивым голосом заговорила старушка, едва завидя дочь. — Сиротеем мы...

— Как покидает, мама? Что вы! — воскликнула та. — Быть не может этого!

— Нет, Лена, нет, мама говорит правду, — весело отозвалась Варвара Алексеевна. — Миша прислал письмо, как ты знаешь, и пишет, чтобы я непременно ехала к нему... У них теперь там всё, слава Богу, хорошо и покойно. Жить мы будем в Харбине. Помнишь, он не раз нам писал про него? Есть такой город... Так вот туда... В Никольске-Уссурийском он встретить обещает...

Сердце Лены мучительно сжалось. Варвара Алексеевна была её единственной подругой в Пекине. С остальными молодыми девицами русской колонии, державшими себя с высокомерием, Лена никак не могла сойтись. В Варе она теряла друга, с которым давно уже привыкла делиться всеми своими думами и планами, порой очень широкими.

— Ты едешь? — спросила она.

— Уж как это можно не ехать? — отвечала за Варю Дарья Петровна. — Ведь не кто иной, а муж родной зовёт... Добрая жена ослушаться не смеет.

— Да, Леночка, еду, — твёрдо ответила Варвара Алексеевна. Как только вернётся папа, а, может быть, если он запозднится, так и не дождусь. Миша назначает срок: день и час, когда я должна быть во Владивостоке и выехать в Никольск. Медлить никак нельзя.

Лене стало грустно.

«Вот, она уходит, ей есть к кому стремиться, есть у кого искать защиты, я же не имею даже права говорить о Николае так, как она говорит о брате».

Она ничего не сказала ни матери, ни Варваре Алексеевне, мысли её снова унеслись в Порт-Артур к жениху, о котором необходимость заставляла Лену вспоминать всё чаще и чаще.

VIII

ПЕРВАЯ МОЛНИЯ

ревога, пробудившая Николая Ивановича, была не шуточной. Пламя так и охватывало одну за другой лёгкие постройки в китайском городке. Поднялся слабый морской ветер. Огненные языки так и переносились с фанзы на фанзу. Взовьётся в воздух огненный клуб, взлетит вверх и стремглав падает вниз. Где только он упал, сейчас же раздавался сухой треск, вырывался один, другой клуб тёмно-серого дыма, и вслед за ним вставал ярко-багровый столб пламени, протягиваясь до неба своей огненной вершиной.

Суматоха царила страшная. Китайцы, впрочем, были тихи и спокойны. Они даже и не пытались бороться с огненной стихией. Тупая покорность судьбе была ясно написана на всех лицах этих закоренелых фаталистов, твёрдо уверенных в том, что «неизбежного не избежать»... Зато русские молодцы-солдатики не думали и не размышляли. Они видели, что «красный петух» грозит всему городу, и, не рассуждая, везде отчаянно смело кидались на борьбу с ним.

Николай Иванович поспешно вышел на пожар, чтобы в случае надобности и самому принять участие в этой борьбе с ужасным, всё поглотавшим врагом.

— Где загорелось? У кого? — слышались кругом тревожные вопросы. — Как это могло случиться? Китайцы так осторожно обращаются с огнём.

Пока ещё никто не мог ответить на эти в сущности совершенно второстепенные вопросы. Не всё ли равно, где загорелось, когда огонь усилился уже до того, что пожар угрожал быстрым истреблением всему городку?

Никто пока ещё не знал, что загорелось в фанзе бедного, старого Юнь-Ань-О.

Дружные усилия сибирских солдат, к которым присоединились оправившиеся и пришедшие в себя китайцы-полицейские, наконец увенчались успехом. Несколько фанз с обеих сторон пожарища были быстро разнесены, образовались естественные интервалы, и огонь стал мало-помалу утихать. Незадолго до рассвета всякая опасность уже миновала, и к восходу солнца огонь окончательно стих. Пожарище ещё дымилось, но там, где начался пожар, даже и дыма не было видно.