Дневник Повелительницы Эмоций

— Двое на одного? — ухмыльнулась Войцеховская. — Не по-пацански, девочки.

— Твой фирменный стиль, — жестко сказала Лера.

— Вам жалко, что хомячки поставят мне пару лайков?

— Твой ролик полный отстой. Ты не сможешь победить!

— Я уже победила, Ксю. Пока ты щелкала клювом и слезки лила из-за Антона, я стала звездой школы.

Литвинова хлестанула баклажановым презрением как кнутом. Войцеховская уклонилась, перехватила кончик, сплела его с алым восторгом. Презрение превратилось в восторг, поплыло к Литвиновой, раздуваясь как капюшон кобры.

— Даже не думай! — Литвинова отпихнула от себя кобру, метнула в Войцеховскую стрелу ненависти.

Лера больше не вмешивалась. Пользуясь тем, что Войцеховская поглощена Литвиновой, она распутывала красные сети вокруг Ильченко и Кузнецова. Они сидели ближе всех к ней, так было проще. Но получалось плохо: слишком медленно, неаккуратно. Красные обрывки остались висеть, новые самостоятельные эмоции, которые принадлежали бы не ей, а ребятам, никак не хотели появляться.

Но вот Кузнецов оторвался от телефона и стал тереть глаза.

— Смирнова, ты чего?

Слабенькое удивление было едва различимо над ним, но это было хоть что-то.

Что-то тяжелое ударило Леру в спину. Учебник по литературе. Пролетел через полкласса, врезался в нее, шлепнулся на пол. Кто это? Донникова со второго ряда. Она всегда плохо относилась к Лере, но сейчас ее лицо было искажено ненавистью настолько, что больше не походило на человеческое. Густой столб ненависти бил из нее как нефть, и как нефть, пачкал все, на что попадал. Все новые лица поворачивались к Лере. Кириллов. Тимченко. Голицын. Крюкова. Аринэ. Черные щупальца тянулись к ним от Донниковой, но управляла всем Войцеховская. Она легко отбивала атаки Литвиновой, тянула любовь и лайки, и она же вливала ненависть в тех, кто сидел ближе, до кого было проще дотянуться. Одна призрачная рука, две, три, четыре… Войцеховская плела сети, точнее, они плелись сами по себе, а она… она была просто передатчиком ненависти, неисчерпаемым источником злобы.

— Что уставилась, Смирнова? Нравится моя армия?

— Отпусти их! — закричала Лера.

— Чего ты опять орешь на всю школу, Смирнова? — пробухтел за спиной голос Ларисы. — Что у вас тут происходит? Литвинова? Войцеховская?

А происходило что-то страшное. Вдруг наступила тишина, какой никогда не было и не могло быть. Мир больше не был реальным. Он был тут, без сомнения — парты, стулья, доска, шкафы, окна, пол, потолок. Одноклассники. Лариса. С этим все было в порядке. А вот с ними… Они были здесь и не здесь одновременно, отделенные стеной, которой не было, в мире, о котором никто не знал. В мире абсолютной тишины и ярких, переливающихся эмоций.

— Что за фигня… — прохрипела Войцеховская.

Черноты вокруг нее поубавилось. Чернота словно обрела самостоятельность. Она больше не зависела от Войцеховской, как от Литвиновой не зависело ее презрение, а от Леры — ее решимость. Эмоции сплетали собственный узор, красивый, странный, чужой. Они приглашали… но кого? Не их.

Чье-то дыхание… Чей-то взгляд… Лера напряглась, быстро обернулась. Никого. Здесь с ней только Войцеховская и Литвинова.

— Вы слышите? — прошептала Лера.

— Тихо…

— Заткнитесь.

— Так слышите или нет?

— Да помолчи ты.

— Сама тише.

— Оно нас сейчас услышит…

— Кто оно?

— Заткнитесь вы уже!!!

Крик Войцеховской был ужасен. Узор из разноцветных нитей заколебался. Как будто ветер подул с той стороны. Ветер не просто дул. Он стучался. Колотил в тонкую ткань из переливающихся нитей. Он хотел порвать ее, проникнуть к ним. Откуда-то Лера точно знала, что если у него получится, если для него откроется хоть крошечная лазейка сюда, для них все будет кончено.

Лера заорала. Услышала, как крик подхватили девчонки.

А потом все пропало.

Глава 7

Высокая трава больно хлестала голые икры, ветки царапали лицо и цеплялись за волосы, но Милодара бежала, не разбирая дороги. Беззвучный крик рвался из груди; крик, который заставил бы листья облететь с деревьев раньше времени и который принес бы ей облегчение. Но он застревал в гортани, и Милодара давилась невысказанными словами и невыплаканными слезами и бежала, лишь бы заглушить боль.

Раскидистое дерево перегородило ей путь. Милодара обхватила его руками, прижалась щекой к жесткой сухой коре и закрыла глаза. Прежде в лесу печали отступали сами собой, но больше нигде не было ей покоя. Она избрала свой путь, желая счастья, но не успела сделать и пары шагов, как дорога оборвалась пропастью боли и отчаяния…

Ласковы были слова Горислава, когда провожал он ее из леса до Золотых ворот. Видела Милодара, что любуется он ее красой, улыбалась чаще обычного, завлекая Остромирова сына. Ради него спрятала она гордыню и своеволие, ради него была мила и приветлива, словно теплый вешний ветерок.

Распрощались они у Золотых ворот. Гориславу нужно было остальных дожидаться; Милодара поспешила домой. Как на крыльях летела она к теткиному дому, а прощальный взгляд Горислава огнем жег ее сердце. Многое разглядела в нем Милодара — восхищение и надежду, обещание и тайное желание… Не забудет Горислав спасенную красавицу, разыщет ее в Киеве, избавит от ненавистного Ходоты.

Только этой верой и жила Милодара. Тетка Добрава чуяла неладное, но помалкивала, лишь работу подкидывала юной красавице. Милодара не прекословила, делала все, что скажут, и даже улыбалась. Видела, как расцветает в теткином сердце довольство, как пускает корни спокойствие. Пусть думает, что Милодара мечтает о свадьбе. Пусть верит, что нет для нее ничего сладостнее, чем стать женой старого Ходоты и почивать с ним на пуховых перинах… Тетка Добрава верила и с каждым днем становилась все мягче, все добрее.

Шло дело к вечеру. Тетка отдыхала на лавке после трудов дневных, а Милодара при свете свечки дошивала жаркий молодой узор на рубахе, что старому жениху в подарок предназначалась.

— Жаль только, тетушка, что не подумали мы такую же рубаху для Несмеянко вышить, — сказала Милодара вполголоса. — На чужбине она бы ему сердце грела, о доме родном напоминала.

— Не очень то хотел он о доме помнить, — проворчала тетка, — раз с дружиной Остромира связался.

— Не верю я, что Несмеянко нас позабыл… Прибежит перед походом попрощаться с нами, а мы ему даже подарочка не приготовили.

Покраснела тетка Добрава, засопела. И без Милодариных слов совесть по ночам мучила. Прибегал Несмеянко попрощаться, да не стала она Милодаре говорить, не стала звать, чтоб не бередил он девку, не смущал рассказами о дальних походах.

— Приходил уже Несмеянко, — буркнула тетка. — Ушли дружинники из Киева, дня четыре как ушли. Забегал Несмеянко проститься, да поздно было и не стала я тебя тревожить.

Чуя вину свою, Добрава Милодаре в лицо не смотрела, но если хоть на миг оторвала б она глаза от дощатого пола и взглянула бы на племянницу, то испугалась бы до смерти. Побелела Милодара страшно, стала цвета полотняной рубашки, которую расшивали ее ловкие пальцы. Посинели губы алые, ввалились глаза, потемнели.

— Все ушли? — прохрипела Милодара.

— Все, все, — закивала Добрава, радуясь тому, что племянница не кричит, не плачет. — Несмеянко ушел. Милица бегала на городские ворота и рассказывала, что он скакал прямо за воеводиным сыном…

— Горислав ушел, — выдохнула Милодара чуть слышно. Только пламя свечки качнулось от ее слов.

— Что? — не расслышала тетка. — О чем ты толкуешь?

— Жаль, что с братом не попрощалась, — через силу проговорила Милодара. — Но ничего, не навечно ушли они. Вернется когда-нибудь он из похода, войдет в нашу избу, поклонится…

— Ох, не знаю, вернется ли, — покачала головой Добрава. — Отряд Остромира не дань собрать должен, а с вятичами навеки поселиться, чтобы править ими. Несмеянко слыхал, хочет князюшка всемудрый владения свои укрепить, вот и послал верных людей на север. Но о чем князюшка наш мыслит, не нашего ума дело. Может, когда и вернется Несмеянко. Может, и нет.