Страница 10 из 15
В географическом плане пик имперской экспансии придется на достаточно поздние годы – 1867 г., когда одновременно с отказом от единственной заокеанской колонии (Русской Америки, созданной по модели аналогичных колониальных предприятий конца XVIII столетия) произойдет покорение Туркестана. Но между имперской экспансией XVIII в. и территориальным расширением на протяжении большей части XIX столетия будет наличествовать существенное различие: в отличие от территорий, присоединенных в XVI – 1-й половине XVII в., и территорий, ставших объектом имперской экспансии во 2-й половине XIX столетия, основные имперские приобретения со 2-й половины XVII до первых десятилетий XIX в. были регионами, чей экономический, политический, социальный и культурный уровень был выше, чем у имперского ядра, – такая имперская периферия, как Малороссия (1681) или Остзейские губернии (присоединенные в 1721 г., герцогство Курляндия отошло к империи в 1795 г., по третьему разделу Речи Посполитой), во многом превосходили великорусские губернии – и, что особенно важно, обладали особым юридическим статусом. Перемена имперской политики, вызванная присоединением Малороссии, начавшимся в 1652 г., повлекла долговременные последствия – империя во многом договаривалась со своими новыми подданными (т. е. с той их частью, что обладала политическим весом и влиянием), успешное расширение империи было связано с тем, что она не только, а зачастую и не столько угрожала неповинующимся, сколько тем, что предоставляла привлекательные новые возможности или сохранение прежнего, находившегося под угрозой, положения под своей властью.
Имперская политика выработала на протяжении 2-й половины XVII–XVIII вв. целый набор инструментов по инкорпорированию имперских территорий – в каждом конкретном случае статус менялся последовательно и постепенно; так, например, уже в первые десятилетия XVIII в. центральное правительство взяло в свои руки все финансовое управление на территории Гетманата (той части Малороссии, что вошла в состав Московского царства по Андрусовскому перемирию 1667 г.), территории, присоединенные после первого раздела Речи Посполитой, были в кратчайшие сроки включены в общую систему губернского управления – в целом для правления Екатерины II (п. 1762–1796) характерна настойчивая политика административной унификации, распространившаяся и на остзейские губернии (данные меры были отменены сразу же по вступлении на престол Павла I (п. 1796–1801), подтвердившего привилегии дворянства местных губерний, т. е. особый порядок их управления и местных прав). Остзейские губернии представляли вообще особый – и вместе с тем вполне стандартный для поликонфессиональных империй – случай: местное дворянство обладало широкими правами в пределах своих губерний, будучи необходимой группой в системе имперского управления. Если украинская казацкая старшина, имея низкий культурный барьер на пути включения в имперскую администрацию, использовала преимущества образования и местные корпоративные связи (образуя, например, «землячества») на пути продвижения по службе, то для остзейского дворянства преимуществом становилось совершенно иное – будучи меньшинством, погруженным в инокультурную и иноверную среду, оно было связано узами лояльности с правительством и с династией, тем самым представляя в высшей степени ценный инструмент управления.
Особое значение для имперской истории XIX столетия имело включение в состав Российской империи Царства Польского по результатам Венского конгресса (1815): в этом статусе под власть российского императора отошла большая часть бывшего Великого герцогства Варшавского (1807). Польша на целое столетие стала «больным местом» имперской политики – суть проблемы состояла в невозможности ни вполне включить Царство Польское в имперское пространство, превратить ее жителей в лояльных подданных империи, ни избавиться от данного приобретения. Препятствием на пути к полноценному включению стало сочетание целого ряда факторов:
– во-первых, новые элитные группы были слишком многочисленными и одновременно обладающими сознанием своей идентичности и солидарности, чтобы быть в основном своем составе включенными в общеимперские, – в отличие от дворян эстляндской или лифляндской губерний, речь шла о цифрах, сопоставимых с численностью всего остального дворянства Российской империи, особенно если присоединить к этому числу дворян губерний, присоединенных к империи по трем первым разделам Речи Посполитой и осознававших себя как часть польской шляхты;
– во-вторых, в это же время имперская экспансия подходит к своему относительному завершению – империя выходит на западе на стабильные границы (они просуществуют вплоть до 1914 г.), в отношении европейских владений Османской империи продвижение практически приостанавливается (более того, по результатам Крымской войны в 1856 г. на Парижском конгрессе Российская империя будет вынуждена поступиться частью Бессарабии, которую вернет по результатам войны 1877–1878 гг.) – новые приобретения не дают столь существенного расширения возможностей, не предоставляют новых ресурсов в таком объеме, чтобы общеимперская элита была готова легко делиться возросшими благами с новыми членами, а для последних предоставляемые возможности не представляются столь соблазнительными, чтобы вызвать радикальное изменение позиции;
– в-третьих, польское общество, мобилизованное в последние годы существования Речи Посполитой, к началу XIX в. успело выработать достаточно развитое национальное самосознание – иными словами, перед Российской империей в данном случае впервые возникал вопрос взаимодействия не с прежними местными элитами, в сообществах, построенных по этноконфессиональному и сословному принципам, а с национальным сообществом, успевшим выработать вполне действенные механизмы воспроизводства. События 1812 г. предсказуемо показали низкую лояльность польской шляхты губерний, отошедших к Российской империи по разделам Речи Посполитой 1773, а в особенности 1792 и 1795 гг. – со стороны имперского правительства столь же предсказуемо был взят курс на примирение, объявлена общая амнистия, однако со стороны российского дворянства подобные действия вызывали по меньшей мере недовольство: его лояльность оказывалась тем, что не требовалось покупать или во всяком случае что казалось оплаченным недостаточным образом, а проявление нелояльности новых подданных предавалось забвению.
Со стороны Российской империи многие из этих проблем в том или ином ракурсе вполне осознавались – так, лояльность польской знати, а через нее местной шляхты, обеспечивалась комплексом мер как репрессивных, так и поощрительных. Достаточно напомнить, что кн. Адам Чарторыйский (1771–1860), друг юности и будущий министр иностранных дел Александра I (п. 1801–1825), оказался при дворе его бабушки, императрицы Екатерины II, в качестве фактически почетного заложника, отвечавшего за лояльность своего отца, владения которого первоначально были конфискованы из-за сопротивления империи – и затем частично возвращены. Лояльная знать получала возможность контролировать местные дворянские собрания, получала доступ к двору, возможность занятия имперских должностей – политика компромисса с польскими элитами хорошо заметна на примере Виленского учебного округа, который в 1804 г. возглавил тот же кн. Чарторыйский и в границах которого польские интеллектуалы получили возможность (как в согласии с князем Адамом, так и в противостоянии ему) проводить целый ряд мер, задуманных еще в последние годы Речи Посполитой и нацеленных на создание польской образовательной системы – ее альтернативными центрами в пределах губерний, присоединенных к империи в 1792 и 1795 гг., стали Виленский университет и Каменец-Подольский лицей.
Поскольку польский национальный проект был, как и любой другой национальный проект, нацелен на создание независимого государства или по крайней мере максимально возможное приближение к этому идеалу, то до тех пор, пока Российская империя и правящий государь рассматривались как акторы, способные в наибольшей степени содействовать продвижению в этом направлении, до тех пор ориентация на Россию и лояльность ей была логична – ситуацию изменило образование в 1807 г. Великого герцогства Варшавского: с этого момента польские надежды оказались связаны с Наполеоном и его имперским проектом. Крушение наполеоновской империи в 1812–1815 гг. и переход большей части Великого герцогства под власть Российской империи вызвало новую перемену ситуации: