Страница 5 из 11
Часто дом был полон гостями, я слушала, внимала, вглядывалась, накапливала, запоминала. Постоянным гостем и приятелем дяди Жени был Эдгар Михайлович Арнольди – один из первых отечественных киноведов и историков кино, красиво говоривший о Лиллиан Гиш, Мэри Пикфорд, Алле Назимовой, Уолте Диснее. Арнольди был редактором и сценаристом киностудии “Леннаучфильм”, автором книг и статей о советском и зарубежном кинематографе, написавшим чудесную книгу “Жизнь и сказки Уолта Диснея”. Эдгар Михайлович всегда общался со мной подчеркнуто галантно, давая мне возможность чувствовать себя пусть еще маленькой, но женщиной. Всегда аристократично утонченный, всегда рассыпающий вокруг себя запах терпкого заморского одеколона, он был интереснейшим рассказчиком, слушала я его восторженно, затаив дыхание.
Помню прозрачные глаза и тихий, струящийся голос Марины Басмановой и непоседливого Андрюшу, ее сына, рыжеволосого в своего великого отца, Иосифа Бродского. Приезжали родственники Сомовых-Михайловых из Москвы, редко из Парижа, куда эмигрировала часть семьи, – все в этом доме были неординарными, с потаенными историями биографий, о некоторых фрагментах которых не принято было говорить.
Первое время я чувствовала себя в доме Михайловых провинциальной дикаркой. Садясь за обеденный стол, я с испугом смотрела на ряды вилок и ножей, выстроившихся рядом со старинными тарелками и фужерами, пугающими блеском и красотой. Необходимость весь обед или ужин держать спину и не позволять себе позы мало-мальски вальяжные; необходимость оставаться за столом, пока хозяйка не даст знак окончания трапезы; необходимость испрашивать разрешения выйти из-за стола в самом крайнем случае; необходимость управляться с приборами, не делая громких звуков и суетливых движений; необходимость быть внимательной к застольному разговору, потому как в любое мгновение кто-либо может обратиться к тебе с вопросом или каким-либо высказыванием… Весь уклад жизни в этом доме дисциплинировал, концентрировал, приучал к собранности и вниманию.
В воскресенья мы ездили за город. Это могли быть и Павловск, и Пушкин, и Ораниенбаум, Петергоф, Стрельна, Гатчина… Бралась сумка со снедью и обязательно книга, которая становилась смыслом поездки. Любой привал использовался для чтения вслух. Читала Аля. Ее монотонная, отстраненная манера произнесения текстов действовала на меня околдовывающе. Особенно неординарно Аля читала поэзию, которую прекрасно знала, которой жила. Именно Аля принесла в мое детское существование Ахматову, не школьного Пушкина, тогда еще запрещенных Цветаеву и Пастернака. В этом доме меня научили понимать живопись, рисунок, акварель, фотографию… В этом доме привили необходимость читать, изучать, наблюдать, вслушиваться. Мы ходили в Большой зал Филармонии на все знаменательные музыкальные события, это было частью познания мира и человека. Когда мне требовалась помощь в учебном процессе, будь то математика или русский, Аля с невероятным терпением занималась со мной, вытягивая из троек и двоек. В одиннадцать лет меня отвели в эрмитажную воскресную школу. Несколько лет каждое воскресенье я приходила в Эрмитаж и вместе с группой ровесников бродила по залам музея, вслушиваясь в рассказы экскурсовода, всматриваясь в великие полотна, в сочетания линий и цвета, расшифровывая смыслы. Самое чудесное – когда музей закрывался для обычных посетителей и мы, дети, оставались в гулких, пустынных залах одни… и тогда фантазия вскипала, представлялись сценки из дворцовой жизни, где я была главным участником и главным действующим лицом. Я знала каждый закоулок, каждый коридор этого величайшего музея, и если первое время безлюдность залов вызывала страх, то со временем это стало главным, манящим соблазном.
Белка – так звали близкую приятельницу Михайловых, очаровательную даму, вдову директора Кировского театра, жившую по соседству – на Крюковом канале. Ее уютная, утопающая в полумраке квартира занимала второй этаж небольшого особняка. Окна смотрели на канал, диагонально был виден Кировский-Мариинский театр, другая диагональ выходила на мрачные краснокирпичные стены Новой Голландии. Я любила этот дом, любила душный запах пудры и французских духов, струящийся по комнатам, любила и с восхищением общалась с хозяйкой дома – Белочкой, как принято было ее называть, невзирая на возраст и статус.
Она была тонкокостной красавицей с оригинальным лицом и манерой поведения. Ее узкий, длинный подбородок выказывал аристократическую породу и изысканность; всякий раз, когда мы три раза целовались в обе щеки, при встрече и расставании, я ударялась об этот подбородок, и чувство неловкости и стеснения повергало меня в суетливое волнение. Тонкие пальцы, унизанные старинными кольцами, кружили в пространстве, завораживая тихим постукиванием перемещающихся от фаланги к фаланге и бьющихся друг о друга украшений, создавая хаотически-ритмическую мелодию.
Белочка коллекционировала неординарных молодых актеров, музыкантов, художников. Она любила себя окружать юными, начинающими талантами, все они были декадентски красивыми и притягательно загадочными… во всяком случае, так мне тогда казалось.
Стены дома украшали многочисленные эскизы к спектаклям Кировского-Мариинского театра, в затуманенных витринах красовались фарфоровые фигурки, бесчисленные зеркала притягивали взгляд мутным отражением. В этом доме я праздновала свое шестнадцатилетние. Белка устроила торжественный ужин, стол блистал древним хрусталем, фамильным фарфором и серебром. Я очень хорошо помню этот вечер. Помню, как пришла к Белке после окончания учебного дня; помню, как собирались гости; помню, как почему-то было грустно и хотелось плакать; помню очень красивое, строгое черное платье, которое я надела по случаю торжества, – мамино платье; помню, как шла по окончании праздника в тревожных раздумьях по набережной Мойки, вдоль таинственной Новой Голландии.
Свою жизнь Белка завершила как-то тихо, без надрыва и тягостей: просто ушла. Я тосковала по ней. Вглядывалась в темные окна опустевшей квартиры, фантазировала возможность появления ее силуэта, взмаха крупной белесой кисти, мягкого отблеска бриллиантов, унизывающих ломкие пальцы.
Праздники были важной частью уклада жизни дома Михайловых. Самыми нарядными и вкусными были Пасха, Рождество, Новый год и Жаворонки, который по христианскому обычаю отмечался 22 марта, в день весеннего равноденствия. Считалось, что в этот день жаворонки возвращаются на родину, а за ними летят и другие перелетные птицы и наступает весна. Праздник Жаворонков был изумителен своими традиционными птичками, пекшимися из особого сдобного теста, внутрь которых прятался какой-нибудь маленький сюрприз, по которому предсказывалось будущее: завернутые в вощеную бумагу колечки, монетки и другие милые мелочи… На все праздники приглашалось много гостей, раздвигался безразмерный обеденный стол, несколько дней на кухне шли приготовления праздничных вкусностей, выставлялся из посудного шкафа большой торжественный сервиз, кружевная скатерть с крахмальным хрустом ложилась на стол, великолепные старинные фужеры выстраивались в ряд…
Каждодневный быт семьи Михайловых был устремлен и сфокусирован на книгах, беседах, работе, общении, в доме всегда берегли тишину и возможность уединенного времяпрепровождения за каким-либо делом. Безделье и бессмысленная трата времени молчаливо осуждались и порицались. Окруженная уникальными, талантливейшими людьми, я пропитывалась духом свободомыслия, неординарности суждений, знаниями фактов истории, официально умалчиваемыми. Я рано узнала о сталинских лагерях, об арестах, о скрываемых эпизодах Второй мировой войны и ленинградской блокаде, о запрещаемых в те годы поэтах и писателях… Это знание прорастало во мне не в открытый протест и вольнодумство, а в тихий уход в себя, замкнутость, настороженность, недоверчивость.
За девять лет учебы в хореографическом училище я большую часть этих лет прожила у Кати и у Михайловых, один год у бабушки, два года в общежитии училища на улице Правды и один год в служебной квартире на Зодчего Росси. Но каждые выходные, все праздничные и каникулярные дни я проводила у Михайловых и потому эту семью считаю своей родной и моя благодарность людям, меня воспитавшим, не имеет предела.