Страница 42 из 43
Золотой мой брат / я происхожу из древнего благородного рода / немцы называют нас цыганами / у латинян мы называемся «циани», «цигани», или также «цигари», у голландцев «египтеннес», / у французов «лез эжиптез»; у испанцев «лос гитанос», у арабов «разельхерами» или уличные разбойники / но откуда собственно все эти наименования / сам не знаю[630].
Прибытие (1414) и первое изгнание (1416) названы точно[631], говорится также, что они общим числом 14 000 человек прибыли из Нубии, с достаточным количеством денег на дорогу, назвали себя «египтянами» «и тем другим очень враждебны [были] / так что назывались тартеры[632]. Упоминается охранная грамота короля Сигизмунда и надгробные надписи их первых герцогов и графов, а также генеалогические рассуждения о происхождении Каина или Хама. Тезису о прибытие цыган издалека Хемперла, который перед началом разговора просит, чтобы некий столяр из мира мертвых насадил ему на плечи «разрубленную голову»[633], предпочитает точку зрения, что, мол, «сегодня гадкий сбежавшийся вместе сброд бродит повсюду / под именем цыган / из одной страны в другую / и воровством / убийствами и грабежом по большей части питается»[634]. Преследования и наказания он толкует с юмором и для забавы читателей называет их знаком славной жизни:
Только давай полегче / ведь мы не жулики и воры / ведь иначе наш портрет не изображали на сельских дорогах в натуральную величину то красками / то высеченным в камне / то однако в мраморе / а нарисованная рядом виселица хотя и несколько портит нашу репутацию / но поскольку мы люди / которые всегда думают о смерти / то для нас это вовсе не позор / что мы наши погребальные символы места носим с собой. И всегда рядом изображено, как мы убегаем / в этом мы тоже не видим ничего плохого / ведь у нас нет музыки / когда мы танцуем / или хотим выполнить какие-нибудь прыжки / мы обычно просим отхлестать нас кнутом. Самая большая честь для нас – получить клеймо /тем более что это знак нашего героического образа жизни[635].
Из уст Габриэля, упрекающего Хамперла в легкомыслии, читатели узнают актуальные сведения о законодательных распоряжениях[636]. Он представляет также широко распространенное мнение, что цыгане не поддаются на попытки их облагородить, а после службы в качестве солдат становятся «много злее прежнего»[637]. Не забывают они и
повторить упрек в безбожии и сексуальной неразборчивости[638]. Прочих упреков, касающихся «злейших жуликов на свете»[639], которые накопились в ученых трудах, правовых документах и литературных сочинениях, разговоры мертвых также не упускают: кража детей, тайный коллективный ритуал инициации со сменой имени, чернение кожи, хиромантия, многократное крещение и заклинание огня[640]. В своей покаянной исповеди Хемперла объясняет свои преступления по религиозному образцу как предание слабовольного грешника пороку:
С юности я был предан страсти наслаждения / так что ничего я более не искал / ничего более не любил как эту соблазнительную страсть. Я был ненасытнее зверя / который удовлетворяет свою ненасытность / а когда насытится / то с величайшей неохотой принужден может быть отказаться от избыточного наслаждения. У сладострастника чувство умеренности разбито вдребезги / он любит всякие будоражащие излишества в пьянстве / еде / совокуплении / лжи / воровстве и убийстве / так он все превращает в нечистоты [sic!] / и после себя оставляет вонь / ругань / мерзость / нищету / и обычно наказание как на время, так и навсегда[641].
Комментируя, Габриэль добавляет то, что читатели и так знают: «у каждого есть два пути / узкая тропинка добродетели и широкая дорога порока»[642]. Однако социально-политическая стратегия индивидуального исправления и ориентации на потусторонний мир перед лицом массового обнищания, подавляющего потенциальные возможности обращения к милосердию, давно оказалась тупиковой. Поэтому распространяемые в разговорах мертвых сведения о цыганах, по своей словесной форме развлекательные, служат оправданию государственной политики изгнания, которая здесь ни в коей мере не ставится под сомнение, как и на полвека позже, в научных трудах, проникнутых просветительскими идеями. Многое говорит за то, что это превратилось во всеобщее достояние как ученых, так и образованных людей. В еще большей мере можно, глядя на публичные казни и последующую обработку сведений о них, исходить из того, что самые отвратительные истории сохранялись в памяти также и самых низших слоев населения.
Сведения о цыганах, распространяемые в описаниях и популярных очерках, производят впечатление чего-то грубого и преувеличенного. Ничего необычного в этом нет, ведь именно таким образом говорят, как правило, о низших сословиях: крестьянах, слугах и бедняках. Другие народы изображаются практически так же. Корнелиус Агриппа фон Неттесхайм (1486–1535), если начинать с ранних примеров, в своих размышлениях о различных народных характерах устанавливает, что различные народы
…небом так сформированы и созданы / что они совершенно едины в своих добрых обычаях и призваны к ним / напротив скифы свирепствуют с нечеловеческой жестокостью. Итальянцы всем суют в глаза свою знать / французы придурковаты / сицилийцы остроумны / азиатские народы преданы похоти / а испанцы горды и высокомерны[643].
Наука раннего периода Нового времени привлекает самые разные аспекты из арсенала знаний, начиная с теории добродетели и типов темперамента до учения о климатических зонах, чтобы создать классификацию народов. Энциклопедическая наука пытается соединить отрывочные высказывания в логическую систему, чтобы выявить взаимосвязи, которые невозможно доказать эмпирически. Таким образом, если, согласно этой логике, цыгане из-за приписываемой им сексуальной неразборчивости должны считаться похотливым народом, то они могут быть только азиатского или восточного происхождения, поскольку похоть, согласно повсеместному мнению, свойственна только этим народам. Вопрос об их индийском или египетском происхождении таким образом прояснить нельзя, потому что отсутствует критерий дифференциации между этими двумя мировыми регионами. Если в Княжеском кодексе законов земли Гессен 1656 г. называется, что «невозможно получить определенные сведения ни об их рождении и воспитании, жизни или передвижениях, ни об их брачных отношениях»[644], тогда начинается ловля рыбы в мутной воде, тогда прибегают к ненадежным источникам и слухам да вдобавок кое-что присочиняют.
По этому поводу – один кажущийся нелепым, но, тем не менее, симптоматический пример. Речь идет о рассуждениях по поводу не проясненного до сих пор значения и происхождения утвердившегося в Юго-Восточной и Центральной Европе названия «цыгане»[645]. В своем полиисторическом монументальном произведении «De Jure Publico Imperii Romano germanici» (1629–1645) Иоганн Лимнойс (1592–1665) пытается найти решение с помощью этимологических рассуждений и сравнительного анализа признаков:
630
[Anonym o. J.c: 6].
631
Ср.: [Ibid.]
632
[Ibid.: 7].
633
[Ibid.: 5].
634
[Ibid.: 7].
635
[Ibid.: 8].
636
[Ibid.: 9].
637
[Ibid.].
638
Ср.: [Ibid.: 26].
639
[Ibid.: 10].
640
Ср.: [Ibid.].
641
[Ibid.: 13].
642
[Ibid.: 14].
643
Цит. по: [Stanzel 1999: 18].
644
[Anonym 1770b: Bl. 412].
645
Языковед Потт выразился лаконично: «Шире всего распространившееся по всей Европе, однако, к сожалению, неясного происхождения, и именно поэтому больше всего овеянное небылицами – это имя цыгане, со всеми его вариантами» [Pott 1844: 44].