Страница 4 из 43
Книжный иллюстратор из позднего Средневековья, как выяснилось значительно позднее, создавая свое изображение, не придерживается достоверной передачи того, что он сам видел. Иногда он ищет более тесную связь с тем, что прочитал в хронике. Как правило же, он ограничивается знакомым ему репертуаром иконографического предания: как при изображении городских стен, так и при передаче разделенного на сословия общества. Даже истории королей и пап сопровождаются изображениями, на которых хотя и представлены короли и папы с их регалиями, но нет портрета нужного индивидуума.
Итак, вначале была хроника, в том-то и проблема. Те сведения о цыганах, которые с трудом извлекают на свет из темных архивных закоулков, разочаровывают своей противоречивостью и ненадежностью, как, впрочем, и все остальные источники первых 250 лет с момента появления этих людей в Европе. На самом деле от этого периода не осталось никаких наглядных изображений, которые удовлетворяли бы документальным критериям. Вообще поиск следов в архивах, научных трудах, литературе и искусстве дает скудные сведения о культуре, образе жизни, истории и языке этого этнического меньшинства в Европе: с трудом добытые осколки жизни замкнутого круга людей, для которых стратегия выживания определялась мини-мализацией и ограниченным сроком социальных контактов с внешним миром.
Но у нас есть нечто другое. Документы, если читать их один за другим, повествуют о первичном опыте знакомства оседлого, разделенного на сословия населения с чужаками-переселенцами, которые вызывали ощущение угрозы и которые не задерживались на длительное время на одном месте. Этот опыт почти без исключения содержит оборонительные истории и картины, то есть налицо своего рода «намеренное обезображивание». В «Шпицской хронике» мы видим его в форме причисления незнакомцев к уже известным чужакам – к сарацинам, и тем самым создается своеобразная переходная ступень, делающая немедленную оборону неуместной. В других хрониках намеренное обезображивание быстро обретает облик опасной безрассудности и отталкивающей мерзости; частично – вплоть до демонизации в прямом смысле слова. Лишь значительно позже романтики своими представлениями о таинственном и чудесном создадут по всей Европе то воображаемое пространство, в котором и цыгане обретут право на родину.
Когда внезапно являются чужаки, у местных жителей возникает масса вопросов: почему пустились в странствия, откуда родом, каковы намерения и цели? Но хроники показывают, что интерес современников сосредоточен не на существовании цыган, а скорее на их репрезентации: на том образе самих себя, который народы рома транслируют в окружающий мир, и на тех образах, которые выстраивают о них окружающие народы.
Ханна Арендт (1906–1975) в своих исследованиях феномена парии разграничивала изображение, то есть неизменную общественную роль бесправного человека, этакого «затравленного бедняги», которого пария обязан играть в обществе, и реальное существование, более глубинную репрезентацию совершенного чужака, который не может быть охарактеризован не чем иным, кроме как образом жизни парии как таковым[16]. Отсутствие интереса к истинному существованию этих людей сигнализирует о том, что в реальности мы имеем дело с изгоями, хотя наш взгляд на них ограничен. Вместе с тем ни разу не угасавший интерес к внешнему их изображению заставляет направить взор на тех, кто эту изоляцию создает. Суть звучала бы, наверное, так: «До определенной степени мы придумываем, что отвечать, но мы не придумываем, на что нам отвечать»[17].
Вот таким образом Европа в начале XV в. изобретает цыган. Тот факт, что они появляются на пороге между Средневековьем и Новым временем, эпохой распада и создания нового порядка, и уже больше не исчезают, переносит их с периферии нашего внимания в центр. Европейские общества отводят им в кругу социальных изгоев роль людей, не способных к интеграции, на самой кромке цивилизации. Закрепиться в позиции вечных изгоев, когда другие постоянно видят в тебе чужака, – дело невероятное. Это возможно лишь в том случае, если постоянно заново изобретать новую «чуждость», приписывая, сохраняя и закрепляя этнические, правовые, социальные, экономические и культурные приметы. Хотя «кромка цивилизации» обозначает некую границу, представлять себе ее лучше не как устойчивую линию, а как беспрестанно меняющееся переходное пространство. В столь же малой степени изоляция цыган – это однократный акт, скорее он осуществляется как длительный процесс, который преследует две цели. Во-первых, контроль над такой группой, как цыгане, внутреннее устройство которой считается непрозрачным, а значит, – неуправляемым. Во-вторых, он допускает до контроля те слои и группы основного населения, которые вынуждены причислять себя к бесправным и малым. Впрочем, это не предохраняет их от точно такого же попадания периферийных членов названных слоев в категорию неинтегрируемых. Исследуя развитие бедности в раннее Новое время, мы увидим, что и такие ситуации возможны. Рассмотрение периферийных явлений, практически не отразившихся в событийном ряду истории, позволяют добиться понимания тех долгосрочных тенденций развития, которые в конечном итоге приводят к цивилизационным катастрофам XX в.
Швейцарская иллюстрированная хроника показывает нам самое начало этого процесса: мы оказываемся в европейском обществе незапамятной старины, которое твердо верит в сотворенный Господом мировой порядок, несмотря на то, что порядок этот уже разъеден изнутри. Чужаки, подобные цыганам, должны быть вписаны в него, не нарушая самого порядка. Прежде всего было определено место, откуда пришли эти неприкаянные чужаки, которые вынуждены держаться на расстоянии от местных, скрывающихся за оборонительными стенами. В хрониках это делается с помощью отсылок к сведениям, которые не касаются чужаков напрямую, но могут быть к ним применены, придавая выдумке удобоваримый облик. Иллюстратор Шиллинговой хроники «видит» пришельцев как богатых обращенных сарацинов из расползающейся по Европе Османской империи или же из овеянной битвами Святой земли. Точка зрения не такая уж частая. Иллюстрация существенно сближается с «Швейцарской хроникой» Иоганнеса Штумпфа (1500–1566), относящейся к 1538 г. и к ее источникам. Соответствующий фрагмент гласит:
В том 1418 году пришли впервые цыгины / так прозываются язычники / в Гельвеции / близ Цюриха и других мест /…из коих было мужчин / женщин и детей примерно около 14 000 человек / но не одной толпой / а разбросанные там и сям. Они выдавали себя за тех / которые изгнаны были из Египта / и поэтому вынуждены были в нужде влачить существование 7 лет совершая покаяние. Они соблюдали христианские обычаи / носили много золота и серебра / но вместе с тем бедные платья. Их снабжали деньгами собратья из их отечества / они не испытывали недостатка в пище / платили за еду и питье / и через семь лет якобы должны были отправиться домой[18].
Прямое совпадение касается как состава, хотя и не преувеличенной численности группы, так и христианской принадлежности, богатства и восточного происхождения. Отнесение к уже известному станет впредь еще более отчетливым. Паломники и кающиеся, которые поодиночке или группами, либо бедные и просящие милостыню, либо вполне обеспеченные – кочевали из страны в страну в поисках вечного блаженства, – это средневековая повседневность. В этой связи становится приемлемой версия о египетском происхождении цыган, нашедшая свое отражение в английском их обозначении как gypsies, подобно числу семь, освященному в народном религиозном сознании благодаря библейскому повествованию о сотворении мира. «В нужде» (im eilend) означает в средневерхненемецком не только материальную бедность, но и то прискорбное состояние, когда люди оказались вне своей страны. Что, в свою очередь, объясняет их появление на чужбине и полные надежд взгляды, обращенные к городу Берну, предстающему ныне как средоточие любви к ближнему и как прибежище пилигримов, которые ищут защиты. Примечательно – и не только потому, что другие хроники исходят из противоположного – то предположение, что у «цыгинов» за Средиземным морем есть «родина», связь с которой не утрачена. Нет нужды повторять, что это заявление ни на что не опирается – ни в народных генеалогиях, ни в путевых дневниках того времени. И все же хроника рассказывает о некоем успокоительном обещании: о предстоящем возвращении на далекую родину после совершенного покаяния. Поэт-романтик Ахим фон Арним (1781–1831) расскажет эту историю в своей новелле «Изабелла Египетская. Первая любовь императора Карла Пятого» и расцветит обещание своими фантазиями.
16
[Arendt 1959: 199].
17
[Waldenfels 1997:290].
18
Stumpf, в: [Gronemeyer 1987: 32]. В Бернской хронике (1411–1421) Конрада Юстингера (ум. в 1426), изд. Г. Штудером (Берн, 1871), упоминается всего-навсего «около двухсот крещеных язычников» [Studer (Hrsg.) 1871: 286].