Страница 30 из 43
Именно такой рассказ представляет собой «La vie ge’n’reuse des mercelots, gueuz et boesmiens, contenant leur facon de vivre, subtilitez et gergon»[431] – опубликованная во Франции в 1596 г. плутовская история в традициях испанской повести «Жизнь Ласарильо с Тормеса: его невзгоды и злоключения» («La Vida de Lazarillo de Tormes: у de sus Fortunas у Adversidades») (1554). Описаны три «антиобщества», к которым примыкает рассказчик: «мерсело» (meurcelots), нищие разносчики товаров, или продавцы-попрошайки, гёз (gueuz), то есть уличные грабители, которые, подобно своему прототипу, нидерландским гёзам, боровшимся с испанскими захватчиками, нападают из засады, и, наконец, те, кого на французский лад называют «боэмьен» (boesmiens), то есть называемые богемцами цыгане, которые довольно большими группами перемещаются вместе с семьями. Кочующий союз семей – вот что отличает их от других. Автор выбрал для рассказчика «плутовское имя» Пешон де Руби, значение которого он поясняет в прилагаемом списке слов: Пешон де Руби означает «enfant esveille», то есть ‘прыткое дитя’. Подобные списки слов предполагаемого секретного языка всех нищих и плутов, который в Англии назывался «cant», в Испании «Gerigonza Germania», а в Германии «ротвельш», а порой его по ошибке просто называли цыганским языком – такие списки частенько встречаются в книгах этого жанра. Они призваны убедить читателя в подлинности описываемых событий и, кроме того, дать ему дополнительное практическое средство защиты от воров и нищих. Книги этого жанра успешно распространяются в большинстве европейских стран благодаря переводам, плагиату, обработкам, а также через заимствование отдельных историй и мотивов. Из постоянно повторяющихся элементов содержания три представляются особенно интересными: прежде всего – порочная, наполненная бездельем жизнь, зачастую приводящая к более качественным условиям жизни, нежели жизнь, исполненная труда и усердия; далее – утонченность, подлость и отталкивающий характер преступлений. Намеренно выстраиваются аналогии к случаям злоупотребления доверием в высших сословиях, вплоть до социальной сатиры. Наконец, борьба против возмущенных ими властей, которая в случае победы цыган над властителями превратит цыган в народных героев.
Цыгане в таких текстах иногда вообще не появляются или появляются лишь на втором плане. Но два наблюдения делают их особенно интересными. Им приписывается хорошо функционирующая, пересекающая любые границы сетевая связь между собой, некая внутренняя организация, вторгнуться в которую очень сложно. Еще Джордж Генри Борроу (1803–1881), самозваный английский «друг цыган», в XIX в. в путевых заметках об Испании кичится тем, что его якобы приняли в цыганское сообщество. Это сообщество оберегает «тайны», особые способности и знания, оглашение которых обещает сенсацию. В истории своей жизни, содержащей всего несколько эпизодов, Пешон присоединяется к некоему «капитану египтян»[432], располагающему «отличным отрядом египтян или богемцев»[433]. Его приняли в отряд без обряда инициации и дали ему неприлично-вульгарную кличку Фуретт, звучащую, как женское имя. Банальности, давно известные всем, такие как обстоятельства кочевой жизни, рассказчик выдает за сведения, добытые им под угрозой для жизни.
Когда они организуют лагерь в каком-нибудь небольшом селении, это происходит всегда с разрешения помещика или начальника этой местности: Место их ночлега – сарай или брошенный дом[434].
Преступная и праздная жизнь цыган, согласно описаниям Пешона, течет не беспорядочно, а организована сообразно их профессии. В новых местах пребывания они платят за продовольствие и держатся в тени, «но в соседних общинах они бесчинствуют, совершая кражи и вскрывая замки отмычками»[435]. Уровень их организации и строгая внутренняя иерархия создают впечатление военного формирования, некоего войска, которое, принося горе местному населению, вместе с обозом своих семей передвигается по округе. Они, подобно военным, согласно представлениям рассказчика, располагают «самыми лучшими и самыми надежными картами, на которых обозначены все города и деревни, реки, господские дома и все прочее»[436]. Во время налетов они якобы действуют так, словно ими руководит генеральный штаб, маршируют мелкими подразделениями, затем нападают все одновременно и затем заметают следы. К продаже краденого они подготовлены столь же хорошо, как и к самой краже, ибо у них есть «альманах, в котором указаны все рынки мира»[437]. Все доходы находятся в общей собственности, которая распределяется «капитаном», «исключая то, что они зарабатывают гаданием»[438]. Воспоминания Пешона не упускают ни одного из упреков, обычно высказываемых цыганам, от оплаты фальшивыми деньгами до нечестной торговли лошадьми. От преследования властей они уходят благодаря стратегической изобретательности.
Еще более чем через двести лет Эжен Франсуа Видок (1775–1857), создатель современной французской тайной полиции, в своих воспоминаниях о нахождении у цыган во Фландрии варьирует картину этого «антиобщества» лишь незначительно. Согласно Видоку, они происходят «из местностей по реке Влтаве, где сто пятьдесят тысяч цыган блаженствуют, как евреи в Польше, хотя не могут получить там никакой иной должности, кроме работы палача»[439]. Прежде всего они, как и у Сервантеса, «воры»[440], и их преступления расписаны во всех красках. Они путешествуют отрядами, и разделяться им разрешено только для того, чтобы лучше получилось преступление. Сельское население они обманывают с помощью знахарства и подмены денег. В своих городских тайных жилищах они ведут нецивилизованную, аморальную жизнь под предводительством некой «герцогини»[441], «одной из самых отвратительных старых женщин, каких я когда-либо видел»[442]. «Мужчины и женщины, – пишет Видок, – курили и пили, между собой и поверх друг друга, выгибаясь, в отвратительных позах»[443], а в это время в центре помещения «женщина в ярко-красном тюрбане исполняла дикий танец, вставая в самые неприличные позы»[444]. Виктор Гюго (1802–1885), Эжен Сю (1804–1857), Александр Дюма (1802–1870) и другие подхватят все это при описании парижской бедноты и парижского дна и передадут потомкам.
Поношения, нелицеприятные сравнения, злобный взгляд и черная магия – это те поводы, по которым в некоторых драмах Шекспира (1564–1616) заходит речь о цыганах. Персонажи-цыгане у него не появляются. В комедии «Сон в летнюю ночь» (1600) Леандр обзывает любящую его Гермию сначала «эфиопкой»[445], а потом «tawny Tartar»[446]. Варианты названия в довольно новом немецком переводе Франка Гюнтера «черная потаскуха» и «цыганская потаскуха»[447] – уступка читабельности; вариантами подлинника, которые явно были типичны для того времени в устах Шекспира, переводчику пришлось пожертвовать: это обозначение потомков Хама как «черных» и укоренившийся в нижненемецком и скандинавских языках термин татеры. Если в «Сне в летнюю ночь» упоминания, связанные с цыганами, напрямую призваны были вызывать отвращение и презрение, то в «Антонии и Клеопатре» (1607) Шекспир демонстрирует изысканную риторически заметную игру обозначениями «gipsy» и «Egyptian». Уже в 1-й сцене речь идет о «gipsys lust»[448], цыганском загаре египтянки Клеопатры, которая через несколько строк откровенно будет названа «strumpet», то есть шлюха. Антоний затем в 12-й сцене IV акта обыгрывает двойное значение слова, когда бранится: «This foul Egyptian hath betrayed me»[449], что в немецком переводе нельзя передать как «сраная египтянка»[450]. Клеопатра, эта «this false soul of Egypt»[451], ведет себя столь алчно и развратно, как, согласно принятым в стране представлениям, ведут себя прибывшие из Египта цыганки. Бен Джонсон (1573–1637) в своей пьесе «Маска цыган» («Masque of the Gypsies»), иронически обыгрывая их характеры, наоборот, называет матерей цыганских принцев «Клеопатрами». «Like a right gypsy»[452], то есть, как истинные цыганки, они обладали магическими силами, могли испепелять взглядом и владели ремеслом обмана и подтасовки. В трагедии «Отелло» (1622) в 4-й сцене III акта начинается чреватая тяжелыми последствиями интрига, связанная с носовым платком, потерянным Дездемоной. Этот платок, доставшийся Отелло в качестве амулета от одной цыганки и обладавший приворотным действием, он получил давно, когда умирал его отец, в наследство от матери:
431
Здесь цит. по изданию 1642 г. и по частичному переводу [Völklein 1981].
432
[Chartier (Hrsg.) 1982: 125].
433
[Ibid.].
434
Цит. по: [Völklein 1981: 45].
435
Цит. по: [Ibid.].
436
Цит. по: [Ibid.].
437
Цит. по: [Ibid.].
438
Цит. по: [Ibid.].
439
[Vidocq 1920: 80].
440
[Ibid.: 79].
441
[Ibid.].
442
[Ibid.: 76 ff.].
443
[Ibid.: 77].
444
[Ibid.].
445
[Shakespeare 2002а: 96].
446
[Ibid.].
447
[Ibid.: 97].
448
[Shakespeare 2003: 10]. См. тж.: [Schuller 2006].
449
[Shakespeare 2003: 222].
450
[Ibid.: 223].
451
[Ibid.: 224].
452
[Ibid.].