Страница 2 из 43
Существует совсем немного феноменов, которые можно считать европейскими и которые доступны для наблюдения на протяжении ряда столетий. Наблюдая их, мы получаем шанс вскрыть законы эпохальных изменений в структуре тех человеческих обществ, которые довольно неудачно были обозначены как «западные». Осуществлявшиеся в последние десятилетия проекты, если следовать логике их притязаний, ориентировались на «большие» явления: на «процесс цивилизации» (Норберт Элиас), на государственные и национальные образования, на революции и эпохальные крахи (Райнхарт Козеллек), на всеобъемлющие духовные движения, такие как «процесс теоретического любопытства» (Ханс Блюменберг), на роль религии и религиозного или на примечательные специфические тенденции, такие как история образования в Германии (Георг Болленбек). Почему тогда – таковы были мои исходные размышления – нельзя добиваться понимания «тенденций стратегического порядка», подойдя к ним с другой стороны: отталкиваясь от рассмотрения маргинального, которое по причине своей кажущейся незначительности никогда не сможет обрести свое место в исторической памяти. Народы рома, использовавшие различные пути миграции и добравшиеся буквально до каждого уголка континента, включая Британские острова, представляют собой именно такой находящийся на обочине европейский феномен. Несмотря на национальные, региональные и языковые особенности, весь процесс их восприятия, наделения идентичностью, отношения к ним и их дискриминации оформлялся как отчетливо единая череда событий, чрезвычайно полезная для понимания теневых сторон европейского развития по направлению к современности.
В пору своего «прибытия» – а это был переходный период от Средневековья к Новому времени – они попали в эпохальные переделки, от которых пытались уклониться: пляжные аксессуары минувших времен на берегах современности. Очень скоро после этого они – как правило, в негативном ключе – стали воплощением преодоленных состояний, символом всего отжившего, той манеры поведения, от которой у современников лицо заливала краска стыда либо в душе вспыхивала ярость. Европейские общественные образования на пороге Нового времени искали образцы восприятия, которые могли бы позволить им определить социальное место для внезапно появившихся чужаков. Этот процесс был с самого начала сопряжен с высоким накалом эмоций и сопровождался отторжением, социальной неприязнью и преследованиями.
Что касается мыслей и чувств народов рома, то мы оглядываемся назад, в непроглядную мглу, которая, видимо, никогда не рассеется, потому что у нас недостаточно достоверных свидетельств. Зато мы сталкиваемся с базовым опытом единой корпорации местного населения, возникшим из неприятия любого чужого образа жизни и восприятия его как угрозы. Опираясь на этот опыт, мы так или иначе попадаем в пространство невнимательности, неточных наблюдений и небрежных описаний, где образ чужаков – скорее порождение фантазии, а не достоверное свидетельство. Образ «цыгана» – мерцающий, нерезкий, и он легко поддается разным интерпретациям. Тем резче выглядят оценочные суждения и формулировки, призванные восполнить этот недостаток. Когда просвещенная антропология в районе 1800 г. обнаружила, что в случае с «цыганами» речь идет о народе, происходящем из Индии, со своим собственным языком, развившимся из санскрита, возникли две противоположные тенденции, которые в середине XIX в. пересеклись в этнографии. С одной стороны, ученые, писатели и административные деятели, ничего особенно не исследуя, сходу провозгласили возвысившихся до индоевропейцев цыган деградировавшим народом-парией, который паразитирует на других народах и препятствует развитию цивилизации. С другой стороны, романтики породили целый рой причудливых и зловещих образов героев-цыган и, создав особый жанр цыганской романтики, обеспечили им длительное присутствие в публичном пространстве. То же, что расписывали как их особенный образ жизни, их исконность и естественность, их независимость и свободу, было стилизовано под многогранный встречный проект, направленный против буржуазного индустриального общества. Новая фаза наступила где-то в конце XIX в., когда собранные в ходе сопоставления и увязывания гуманитарных исследований и представленные широкой публике этнографические сведения о различных европейских группах рома были обесценены с помощью теории преступлений и расовых теорий, ориентированных непосредственно на действия государства, – и естественно-научный авторитет превратил фольклоризированных кочевников в патологические «асоциальные элементы», «не привыкшие трудиться». «Великая повесть» о детях природы посреди цивилизации во все времена, начиная с их прихода в Европу и вплоть до их истребления нацистами, писалась без участия самих рома.
Изобретение «цыган» с помощью таких вот «великих повестей» с самого своего начала обнажает оборотную сторону сотворения самого себя европейским культурным субъектом, который считает себя носителем прогресса мировой цивилизации. Ведь одновременно такое самосотворение всегда является радикальной очисткой собственного чистого образа от того, что предположительно может ему угрожать. В книге поведение по отношению к «цыганам» сравнивается со страхом перед старческим слабоумием, когда человек сталкивается с самим собой в таком состоянии, которое сам он считает отсутствием всего человеческого: как падение до животного состояния, как утрату языка, письменности и памяти, а тем самым – и всякой истории, но, кроме того, – и как утрату всего культурного, что составляет существенную часть идентичности. Именно это и соответствует образу «цыгана», который породила европейская культура: неграмотный, бескультурный, лишенный истории, находящийся в животном состоянии.
В этой книге речь пойдет о другой истории, такой истории, которая прогрессирует, не порождая никакого прогресса, об изменениях, которыми Европа лишь в малой степени может гордиться, об упущенных возможностях и загубленных шансах. Говоря словами Зигмунта Баумана, речь идет о «непрерывности альтернативного, деструктивного потенциала цивилизационного процесса»[4], о том феномене, который я называю «злопамятность культуры». В моей истории сплетаются воедино три слоя: генеалогия знаний о «цыганах» во всех ее ипостасях – от слухов до академической науки, от эмпирических наблюдений до химерических утверждений[5] и лживых измышлений; археология форм и образцов, в которых эти сведения представлены и обрели традицию – в первую очередь в литературном дискурсе; и наконец, культурная история того, что именно из первых двух слоев и каким образом вошло в историческую память Европы, на что это влияет и какие тенденции развития обусловило или же затормозило, а какие ускорило или замедлило.
Всего одно замечание к обозначениям, которые здесь выбраны. Если мы в нашей книге приближаемся к реальной жизни людей, которые существовали в прошлом или живут в наши дни, то речь всегда будет идти о народах рома или группах рома. Это самое всеобъемлющее обозначение, какое только возможно. В большинстве европейских стран утвердилось обобщающее понятие рома или ром – от слова «романее» со значением «мужчина, супруг»[6]. Сюда входит и небольшая группа немецких синти. Однако в XIX в. наименование «рома» касалось преимущественно тех племен, которые жили в Восточной Европе. Обширные группы испанских рома называли себя «кале», французские – «мануш», а русские «калдераш». Эти и другие самонаименования используются в тех случаях, когда необходима более точная социальная или этническая привязка. Чужеродное наименование «цыгане», этимология которого до сих пор не прояснена до удовлетворительного уровня, как и его эквиваленты в других европейских языках – такие как «джипси» или «таттаре»[7], являются сами по себе важным элементом того, что исследуется здесь как история увлечения и презрения. Под именем синти и рома люди рождаются, а «цыгане» – это общественная конструкция, в основе которой лежит базовый набор знаний, образов, мотивов, сценариев и легенд, с помощью которых только и можно в разговоре приписывать им коллективные признаки. Этот набор, закрепленный с помощью устоявшихся фигур мышления и восприятия, живуч благодаря традиции и, тем не менее, путем «обработки» в соответствии с правилами, показанными в этой книге, постоянно меняется. Поскольку, таким образом, речь идет о речевых оборотах и публичных репрезентациях, об изобретении этноса в переносном смысле слова, а не о мыслящих, чувствующих и действующих субъектах, обозначение «цыгане» может и должно (с этого места) употребляться без кавычек. Несоответствие между постоянной репрезентацией «вымышленных» цыган в различных дискурсах, прежде всего в литературе и искусстве, и почти полностью иной картиной свидетельств самих народов рома, которые на протяжении долгого времени вели кочевой образ жизни, не имели собственной письменной культуры и никогда не появлялись на политической арене, – разительно…
4
[Bauman 1992: 42].
5
См.: [Schäfer 2010: 285 ff.].
6
[Wolf S. 1960: 198]. Соотв. «ромни» означает ‘женщина, супруга’.
7
Tattare – пренебрежительное наименование народов рома в Швеции (прим. пер.).