Страница 12 из 43
Хозяин заканчивает унизительный и абсурдный отбор беднейшего неожиданным, подчеркивающим основную интенцию пьесы оборотом: «Сегодня, так и быть, все пятеро у меня в гостях!»[116] Его благосостояние и город обеспечивают ему безопасность и защиту. Поэтому он чувствует себя обязанным совершать благотворительность по отношению к бедным и бездомным, тем более что раньше он сам входил в их число:
Помимо приюта он снабжает каждого из бедных странников «тремя батценами»[118]. Его поступок имеет своей целью пробудить совесть сограждан, которые пытаются уклониться от своих обязанностей.
Ганс Сакс не составляет исключения, рассматривая цыган как часть армии бедных. Хотя этническая чужеродность, отвлекавшая первоначальное внимание при восприятии, до сих пор играет некоторую роль, но отношение к цыганам с большим перевесом определяет теперь социальная изоляция неимущих, бездомных, не принадлежащих ни к какому сословию. Когда они появлялись, было мало поводов повнимательнее присмотреться к этой кочевой, совсем не воинственной группе людей, этого не делали даже тогда, когда цыган обвиняли в шпионаже в пользу Турции. У Ганса Сакса уже все по-другому. Если действительно присмотреться, то хозяин в пьесе допрашивает «несчастных» и требует от них подробного знакомства с их образом жизни, приемами обмана и пороками. Это неслучайно. С обострением социальных проблем по всей Европе цыгане, наряду со всей совокупностью бедных, попадают в поле зрения властей – и писателей.
На долгий период времени вплоть до конца XVIII в., пока на арену не выйдут просвещенные антропологи и этнографы, бродячие, маргинализированные низшие слои общества обрамляют то социальное пространство, в котором находятся цыгане. Для появления у них особого статуса этнорелигиозного меньшинства, подобного евреям с их гетто[119], нет никаких оснований. И все-таки благодаря своей внешности, языку, одежде и семейным связям внутри группы они представляют собой выдающуюся часть бродячей толпы.
В высказываниях того времени о бедности и преступности низшие слои общества связывают с чудовищными сценами зверств, грубости и подлости, бесчинств, порока, грязи, мерзости и безбожия. Цыгане – часть этой неприглядной картины, но они не полностью растворяются в ней. Своей сокрушительной силой эти картины обязаны в первую очередь содержащейся в них смеси бедности и преступности[120]. Лишь крайне редко встречаются противоположные точки зрения. Генри Филдинг (1707–1754) утверждает в своем сочинении:
Страдания бедняков бросаются в глаза меньше, чем их преступления, поэтому в нашей душе так мало сочувствия по отношению к ним. Когда они умирают от голода и холода, они находятся среди себе подобных, а состоятельным людям они заметны, только когда попрошайничают, воруют и грабят[121].
Фантазии светской и церковной верхушки, горожан, сельских жителей и летописцев на деле витают вокруг «узкого круга мошенников, воров и разбойников»[122]. Необозримый и беззаконный слой должен был путем упрощения обрести свое узнаваемое лицо – лицо преступника. Совершается попытка распознать сигналы в неразберихе шатающихся повсюду чужеродных и опасных масс, – сигналы, которые можно будет расшифровать и объяснить[123]. Это относится ко всем маргиналам вместе взятым, и к цыганам в особенности. Как только была введена прописка, появилась также реакция и на тот факт, что определенная часть «общества бедных»[124] уклоняется от непосредственного обслуживания людей из высших сословий и высшего управления. Такое поведение расценивалось как выражение порочности и злонамеренности:
Все же на сегодня более чем слишком хорошо известно, что эти цыгане суть не что иное, как сбежавшийся вместе злобный сброд, не имеющий желания трудиться, а желающий бездельничать, воровать, прелюбодействовать, жрать, пьянствовать, играть и т. п. – и делать изо всего этого профессию[125].
Ничто больше не напоминает о положительном образе христианской бедности, который будет вознагражден на том свете. Наличие социальной и пространственной дистанции делает возможной агрессивную политику символов, которая путем создания символов активно вмешивается в отношения господства и власти. Когда испуганному читателю английского словаря «Canting Dictionary» сообщали, что «джипси» непрерывно меняют половых партнеров, как звери, рвут мясо на куски зубами и ногтями, и пьют не как «human Creatures», а как свиньи[126], то через создавшиеся картины совершается определенное насилие, которому подвергаются описанные так цыгане. Политика символов перерастает в угрозу, когда в тексте 1703 г. утверждается, что «эти звери, чьи тела лишь обтянуты человеческой кожей, не достойны ни божественного, ни человеческого права»[127]. За презрением следует лишение прав.
Но тогда почему же все-таки об этих «недостойных» вообще пишут и говорят? Французский философ Мишель Фуко (1926–1984) в своем труде «Жизнь подлых людей»[128] отстаивает точку зрения, что в ранний период Нового времени люди и социальные слои, живущие ниже границы общественно-культурных феноменов, достойных воспоминания, могли попасть в архивы только одним-единственным способом:
То, что вырывало их из когтей ночи, в которой они могли остаться, причем, возможно, навсегда, – это встреча с властью: без этого столкновения несомненно не осталось бы ни слова, напоминающего об их мимолетном существовании[129].
Это утверждение можно без натяжек отнести к цыганам. «Видимыми» они становятся, если верить летописям, в первую очередь благодаря бесчисленному множеству эдиктов о наказании и преследовании в эпоху абсолютизма[130]. Впрочем, их идентификация в социальном и этническом аспектах остается шаткой. Как «сброд, состоящий из воров, разбойников, цыган, жуликов, выморочных и всяких прочих попрошаек»[131], они становились бесправными субъектами.
Они считаются подлыми, то есть бесчестными и зависящими от «fama», то есть от дурной славы[132].
Территориальность как террор: преследование и изгнание
В этой связи следовало бы еще раз напомнить, что появляющимся группам народов рома во время краткой переходной ступени в позднем Средневековье не удается устойчивого соблюдения обычного права, предоставляющего им привилегию, даруемую охранными грамотами и рекомендательными письмами, чтобы им «оказывали милость, благоволение, поддержку и добрую волю на путях их»[133]. Это отчетливо отличает их правовую ситуацию от правовой ситуации евреев в некоторых европейских странах[134]. Вердикт Аугсбургского рейхстага 1551 г. содержит реакцию на то, «что цыгане / которых по причинам их подвижности долгое время не терпели / и они должны были удалиться из земель Германской Нации / теперь снова вторглись в эти земли»[135]. Дополнительно предписывается аннулировать прежние соглашения «путем изъятия паспортов / если они достались цыганам / и неважно, кем они были выданы / все их отменить и уничтожить»[136].
116
[Ibid.: 22].
117
[Ibid.].
118
[Ibid.]; батцен – старинная серебряная монета в Южной Германии в XV–XVI вв., равнялась четырем крейцерам (примеч. пер.).
119
См.: [Katz 2002; Gotzma
120
См.: [Schwerhoff 2000: 41].
121
Цит. по: [Geremek 1988: 297].
122
[Wieber, Blauert 1999: 87].
123
См.: [Kaiser 1988].
124
[Schubert 1983: 259].
125
[Zedier 1964: Sp. 525].
126
[Anonym 1725а: [61] без пагинации].
127
Цит. по: [Rheinheimer 2000: 185].
128
Das Leben der infamen Menschen, в: [Foucault 2003a: 314–335].
129
[Ibid.: 319].
130
Cp.: [Dülmen 1982: 229].
131
[Anonym: 1770a].
132
См.: [Danckert 1963].
133
Цит. по: [Bülow 1884: 68].
134
См.: [Katz 2002].
135
Anonym, в: [Gronemeyer 1987: 89].
136
[Ibid.]. Источники из Силезии и Саксонии документируют осуществление вердикта также и в XVII в.