Апокалипсис от Кобы

И в этот момент позвонил Ильич. Коба поговорил, положил трубку.

– Меня завтра кладут на операцию. Он хочет, чтоб оперировал его доктор.

– Ты не прав. Ильич трогательно заботится о тебе…

– Это потому, что я ему сейчас необходим. Ильич заботится только о деле. И если я умру во время операции, он забудет обо мне на второй день… Как когда-то в Туруханске. Вчера он вдруг сказал: «Вы что-то не ухожены, батенька. По-моему, вам надо жениться… Знаете, я даже подумал о сестре Маше. Хоть она и настоящая революционерка, но варит замечательный борщ. Среди революционерок, поверьте, это большая редкость». И очень удивился, узнав, что я женат. Хотя я рассказывал ему о Наде тысячу раз и столько же о том, что мы ждем ребенка… Но он не слышит. Не слышит, если говоришь не о делах. Однако я сейчас очень нужен делу. – Коба помолчал. – Страна устала от голода… Требуется передышка. Поэтому Ильич решился, конечно, временно… на невероятное. Вернуть рынок. – И Коба уставился на меня, ожидая реакции.

– Выпустить на свободу рыночного дьявола?! – Я почти закричал.

– Да, будет объявлена новая экономическая политика.

– Но это конец Революции! Конец великой Утопии!

– Смотри, как ты сразу заорал! Вот такой реакции Ильич ожидает от всех вас, старых партийных идиотов. Вот так же заголосят все великие партийные жиденыши… И хотя он будет клясться «нашим багдадским ослам», – (так Ильич все чаще называл старых партийцев,) – что это временная мера… и, как только окрепнем, мы появившихся буржуев чик-чик – всех перережем… разве будут его слушать? Им бы только побузить. А Ильич очень устал… Он болен.

Я удивился:

– Чем же он болен?

– Никто этого не знает. Его мучают странные, нестерпимые головные боли. А он должен готовиться к партийному бунту… Вот почему он заставил принять эту секретную резолюцию. Но он понимает – не поможет. Все наши партийные боги жаждут выкрикнуть свое мнение, обязательно отличное от мнения Вождя. Со всем этим надо кончать. Им нужны великие споры, а нам – великое пролетарское государство-крепость. Мы – армия, окруженная врагами. В армии не обсуждают, в армии слушаются… Мы с Ильичем считаем, что партию нужно обновить. – Так я вновь услышал знаменитое свердловское «мы». – Вместо кичливых, мешающих управлять страной партийных болтунов в руководство должна прийти послушная молодежь. Ильич на днях сказал мне: «Мы – товарищи пятидесятилетние… А вы – товарищи сорокалетние. Нам надо думать и готовить смену – тридцатилетних и двадцатилетних: их нужно набрать и подготовить к руководящей работе»… Я говорил тебе: скоро в партии появится особый пост – Генеральный секретарь партии, который поможет Ильичу построить обновленную партию…

Давно я не видел Кобу таким страстным, яростным. Он волновался, переходил с грузинского на русский. Видимо, он очень хотел убедить – не меня, а себя… Ведь если говорить прямо, Ильич устраивал заговор против собственной партии. Тогда у нас самым страшным было обвинение в бонапартизме. А это и выглядело, как чистой воды бонапартизм, пахнущий расстрелом.

Коба умел читать мысли. Он поглядел на меня подозрительно, враждебно. Но не унизился, не предупредил: «Если ты посмеешь кому-нибудь рассказать…»

Он просто долго смотрел на меня. И мы молча обнялись. Мы – два грузинских парня, живущих в чужом городе и умеющих ценить дружбу. Если бы Коба задумал взорвать Кремль, я был бы с ним.

– У меня гнойный аппендицит… Если умру под ножом, позаботься о Наде и Якове. – Это был его сын от той, от первой, от Като. – Яша живет в семье Сванидзе, привези его в Москву. Надя его воспитает… мы с ней договорились.

На следующий день Кобу, действительно, повезли в больницу, а я поехал на поезд, отправлявшийся в Берлин.

В Берлине я узнал: Кобе успешно сделали операцию, и Ильич послал его отдыхать на Кавказ. Я написал ему, попросил проведать в Тифлисе мою мать. Она тяжело болела.

Вернувшись в Москву летом следующего, 1922 года, я понял: величайший переворот начался. Ленин ввел новый пост – Генеральный секретарь партии.

На этот пост он провел Кобу.

Еще одна революция – тайная

Я говорил тогда со многими, но никто из наших партийных бонз не понял, что значит этот пост… Все решили, что это должность для скучного трудяги, который согласится заниматься пугающе возраставшим партийным делопроизводством, бюрократической бумажной канителью. И потому все в партии были уверены, что Генсеком назначат моего старого знакомца Молотова. Он был секретарем ЦК. На заседаниях Политбюро всегда сидел рядом с Ильичем – оформлял решения, писал бесчисленные директивы, короче, на нем держался весь бюрократический поток. Ильич ценил его работоспособность и фантастическую усидчивость. И нежно называл его «каменной жопой». Молотов всегда знал свое место. Во время заседаний Политбюро Ленин писал ему записочки, если надо было выступить против кого-то. И под насмешливым взглядом Троцкого, сидевшего наискосок от Ильича, Молотов выступал и, не стесняясь, повторял слова из записочек. Говорил дурно, заикался, и Троцкий, смеясь, обращался к Ильичу:

– У вас опять нашлась затычка в виде Молотова?

Короче, когда Ильич предложил Генеральным секретарем Кобу, ожидали, что Молотов возмутится. Ибо это была его епархия. Но тот с готовностью уступил этот пост Кобе, как когда-то уступил ему место редактора. Он умел безропотно подчиняться сильнейшему. Молотов остался просто секретарем ЦК при Генеральном секретаре ЦК Кобе.

Вернувшись в Москву, я узнал, что мать моя умерла, но Коба успел повидать ее перед смертью. Я позвонил ему, и мы договорились встретиться.

– Приходи к полуночи. Товарищ Сталин теперь работает до утра. Проклятая должность. Нет времени поговорить с другом…

Стояла летняя жара. Раскаленный город покинули все вожди. Зиновьев, Бухарин отправились в Ессентуки, Троцкий безвыездно жил на подмосковной даче, Ильич плохо себя чувствовал и переехал в Горки. На «хозяйстве» в Москве осталась только рабочая лошадка – Генеральный секретарь Коба.

Было за полночь, когда я пришел к нему на Воздвиженку, где помещался тогда секретариат ЦК. Ночью жара немного спала, огромные окна в кабинете Кобы были открыты, и легкий ветерок более или менее спасал от духоты. Кабинет тонул в полутьме, горели только три настольные лампы под стеклянными зелеными абажурами. За столом у стены восседал Коба. Он был в рубашке, на стуле висел его френч.

К столу, поставленному буквой «Т», был придвинут длинный стол для заседаний. За столом сидели еще два участника этого ночного бдения…

Один из них – мой старый знакомец Молотов. Несмотря на невозможную духоту, он был в пиджаке, поблескивал старомодным пенсне. Другого человека, совсем молодого, я не знал. Он явно рабски подражал Кобе. В таком же френче, с такими же усами, редкие волосы зачесаны назад, как у Кобы, – сквозь них сверкала лысина. Это был бывший сапожник из еврейского местечка – Лазарь Каганович. Местечко называлось Кабаны. Я запомнил это, ибо просматривалось что-то кабанье в его грузном большом теле, крупном лице, толстом носе. И главное, как потом выяснилось, – в безоглядном умении идти напролом по приказу моего друга.

Я подошел к столу Кобы. Он поднялся и обнял меня. Мы помолчали…

– Я видел ее накануне. Это из вашего сада…

У стола стояла корзина с фруктами.

– Она просила тебе отдать, сама собирала. Умерла во сне, считай, просто заснула. Слава богу, не мучилась, смерть праведника.

– Спасибо тебе, Коба…

– Знакомьтесь, – обратился он к присутствующим, – это друг мой Фудзи. Он не японец. Просто однажды я дал ему такую партийную кличку. А вот товарищу Молотову кличку дал Ильич – «каменная жопа».

Все, включая Молотова, угодливо засмеялись.

– Товарищ Каганович, с которым ты не знаком, тоже имеет почетную кличку, но уже от меня – «каменная жопа номер два». И мне надо дать такую же. «Каменная жопа номер три». Этих кличек мы достойны. Сидим, бумажки пишем, в бумажках тонем, пока наши вожди по курортам шмыгают, а разные Фудзи – по заграницам…