Страница 20 из 23
– То есть ты считаешь, что будущего у рок-музыки в России нет?
– Нет, я так не считаю. Я вообще считаю, что будущее всегда и в любом деле связано с появлением новых талантливых людей. Если учесть, что Россия была и будет богата талантливыми людьми, то я надеюсь, что появятся люди, наделенные талантом в этой области, которые принесут что-то новое и продолжат то, что было.
– Насчет талантов в стране хотел бы уточнить такую вещь. С Крисом Кельми как-то прогуливался по городку Ки-Вест во Флориде, и там играл на улице какой-то ансамбль. Я так в шутку (это еще в советские времена было), сказал: «Ты сможешь в случае чего эмигрировать, профессия конвертируется: будешь играть на улице». На что Крис грустно заметил: здесь на улице и в метро играют так, как у нас на сцене; культура музицирования там, на Западе многократно выше, чем в России.
– Да, это так, и ничего не изменилось.
Это очень просто. От осинки не растут апельсинки. Что слушаешь, на чем воспитываешься (не только с точки зрения музыки, но и с точки зрения общего культурного фона), то в итоге и получается.
– Извини, мы с тобой помним советское телевидение. Мы слушали постоянно просто потому, что телевизор включали – того же Рахманинова, Чайковского, в общем-то, вынужденно потребляли все время субкультуру советской творческой интеллигенции, то есть классическую музыку.
– Да, абсолютно так.
– Так почему же не привилось?
– Эта музыка никаким образом не складывалась с блюзом, с джазом, с ритм-н-блюзом, с рок-н-роллом, со свингом. То есть со всеми теми направлениями, которые существовали в тот период времени и даже раньше. В Советском Союзе они существовали только в очень узких идеологических рамках или вообще не существовали.
– Ты считаешь, что это была ошибка властей, запрет на музыку, или это было чем-то закономерным?
– Я вообще считаю, что самая большая ошибка России произошла в 1917 году. А все остальное уже следствие этой ошибки.
– Но ведь сейчас, если мы говорим об идеологии, положение исправлено, у нас рыночная экономика, капитализм, который был именно до 1917 года.
– Нет, у нас совершенно другая история, и ты прекрасно об этом знаешь, и я тоже об этом знаю очень хорошо. И наш капитализм – жалкий уродец. И государственно-административная система, сложившаяся к сегодняшнему дню, на мой взгляд, чрезвычайно комична постольку, поскольку это все равно, что скрестить осла и козла. Вот приблизительно так у нас это происходит.
– Если я правильно понял, ты очень любишь Италию, то есть чувствуешь, что в Италии – твое место.
– Нет, любовь и место, в котором ты обретаешь свою жизнь и работу, не всегда совпадают…
– Да, почти никогда не совпадают.
– Поэтому я очень люблю нашу страну, люблю свою родину.
– В Италии в каких-то вопросах значительно более комфортно.
– Я винщик и откровенно ярый и открытый поклонник итальянской кухни. Очень люблю хорошее вино, как часть жизни нормального интеллигента. Обычно в моем доме не менее шестидесяти бутылок вина, на которые я не просто смотрю, а которые периодически раз в месяц-два ротирую… Считаю, что самая лучшая кухня в мире – итальянская. Не французская, а именно итальянская. Допускаю, что это мое заблуждение, но тем не менее это так.
– Ты сам в отличие от Андрея Вадимовича Макаревича не готовишь?
– Готовлю.
В первую очередь, варю супы дома. И друзьям, которые приходят к нам в дом, нравится. Если Андрей придет в гости, ты можешь задать ему вопрос, как я готовлю мясо.
Опять же, моим друзьям очень нравится.
– Музыка каких композиторов больше всего повлияла на творчество?
– Моцарта и Рахманинова.
Макаревич Андрей. Интервью 2013 года
Накануне своего 60-летнего юбилея Андрей МАКАРЕВИЧ, основатель «Машины времени», пришел в студию «Правды 24».
– Твоя старая квартира на площади Гагарина, в которой побывала вся столичная богема, которая была проходным двором и ночным рестораном, вся, помню, была исписана кошками. А кота при этом у тебя нет дома.
– Правда искусства и правда жизни – «две большие разницы».
– Но откуда это взялось?
– Я не могу объяснить. Наверное, через образ кошки легче передать какое-то состояние. Хотя это не утверждение, мне просто так кажется.
– А как возникла идея разрисовывать стены?
– Это не из головы. Я, когда рисую, голову отключаю вообще. Надо оставить руку. И рука сама решит, что ей делать.
– У тебя ведь жил удав?
– Удав у меня прожил полтора года.
Начну с того, что в детстве я мечтал быть герпетологом. Если знаешь, это человек, который ловит змей.
И я даже ездил в юности в экспедиции. У меня всегда жили змеи: ужи, гадюки. Все, что было доступно тогда.
– А где они обитали?
– В террариумах маленьких. Потом гадюка убежала. И родители меня вежливо попросили ядовитых змей больше не заводить. И тут я своему товарищу Юре Дурову пожаловался, что очень по змеям скучаю. Он мне подарил тигрового питона. Был детеныш. Я знал, что вырастет. Но я не предполагал, что будет расти с такой скоростью. Дело в том, что самцы растут не сильно, а самки вырастают до чудовищных размеров.
Она оказалась девочкой. И когда стала весить килограмм 70, я понял, что уже просто не поднимаю ее. А в большом террариуме ей тесно – пришлось отвести ей отдельную комнату в Павлово. Я ее подарил, теперь она в Воронеже, где один замечательный парень в подарок городу рядом с концертным залом построил (на свои деньги) огромный океанариум с террариумом. И мы там выступали. Я увидел, что пустует здоровенная комната для змеи. Я ему позвонил. Они тут же приехали. Забрали. Сейчас, говорят, она пишет мне письма. Прекрасно себя чувствует. Продолжает расти.
– Откуда в детстве такая тяга к рептилиям? Какая-то книжка была прочитана?
– По-моему, она называлась «За ядовитыми змеями», записки как раз вот такого охотника за змеями.
– Твои таланты тебе даны в генах или ты их развивал? Талант художника, талант музыканта, талант поэта? Талант повара?
– Если талант не эксплуатировать, он зачахнет. Мне страшно повезло, в первую очередь – с родителями. В генном смысле.
И в том, что с детских лет мама настаивала на том, чтобы я учился музыке, хотя у меня это не вызывало энтузиазма.
«Бывают дни, когда опустишь руки, и нет ни слов, ни музыки, ни сил» (© АВМ «Пока горит свеча»)
– Странно, будучи медиком, она, значит, не видела сына в белом халате.
– Еврейский мальчик должен обязательно играть на скрипочке. А отец просто рисовал. Он работал дома.
– Да, но ты же изначально пошел по папиным стопам, в архитекторы?
– В 70-м году предположить, что когда-нибудь музыка, которой я хотел заниматься, станет в нашей стране профессиональной, было по меньшей мере смешно. Поэтому я пошел туда, где мне было ближе из дозволенного тогда.
– А вот эта музыка, которой не дозволено было в советское время заниматься, рок-музыка?
– До этого джаз даже.
Когда эта музыка начиналась, было иначе; нам страшно повезло, потому что мы почти застали эту эпоху, – все-таки был конец 60-х гг. Самый расцвет. Она стала такой всенародной любимой в мире именно потому, что была дилетантской. Народной. Массы людей начинали с нуля, как Rolling Stones, как Beatles. В общем, не умея особенно ничего делать. Просто от бешеной любви к этому жанру.
И у миллионов людей возникало ощущение, что они так тоже могут. Потому что это же не консерватория. От этого эту музыку полюбило человечество. Все очень изменилось. Сейчас все очень профессионально. И не мне тебе об этом рассказывать. И на студиях, и на концертах… Это судьба любого жанра. Он рождается где-то.
– Нет, а как же, некоторые люди вот рэп сейчас читают. Они тоже могут не уметь петь, не знать нот.