Страница 68 из 69
И тут я понимаю, что не боюсь ее. Что еще она способна со мной сделать?
Возвращением тела Гектора Приаму, говорю я. Это должно вспоминаться.
Она надолго замолкает. — А еще?
Его искусство в игре на лире. Его прекрасный голос.
Она словно ждет.
Девушки. Он забирал их, чтоб им не пришлось страдать от рук других царей.
— Это сделал ты.
Почему ты не вместе с Пирром?
Что-то вспыхивает в ее глазах. — Он мертв.
Я злорадствую. Отчего? Это почти приказ говорить.
— Убит сыном Агамемнона.
За что?
Она долго не отвечает. — Он похитил его невесту и обесчестил ее.
«Все, чего я захочу», — так сказал он Брисеиде. И этого сына ты предпочла Ахиллу?
Губы ее сжимаются. — Что еще ты помнишь?
Я соткан из памяти.
— Тогда говори.
Я готов ответить отказом. Но страдание по нему сильнее моего гнева. Я хочу говорить о чем-то бессмертном, божественном. Я хочу оживить его.
Сперва это странно. Я привык оберегать его от нее, храня его лишь для себя. Но воспоминания словно талые воды, прибывают быстрее, чем я успеваю удержать их. Они приходят не словами, но словно бы снами, поднимаются как запах влажной от дождя земли. Это, говорю я. Это и это. То, как сверкали его волосы под летним солнцем. Его лицо, когда он бежал. Его глаза, во время уроков отрешенные как глаза совы. Это и это, и вот это. Столь много этих радостных мгновений толпится передо мной.
Она закрывает глаза — кожа вокруг них цвета зимнего песка. Она слушает и тоже вспоминает.
Вспоминает, как стояла на берегу, с развевающимися волосами, черными и длинными как конский хвост. Свинцово-серые волны, разбивающиеся об скалы. Затем руки смертного, грубые, оставляющие отметины на ее гладкой коже. Царапающий песок и то, как разрывает изнутри. Боги, которые привязали ее к нему.
Она вспоминает, как ощутила в себе дитя, оно было точкой света во тьме ее чрева. Повторяет про себя пророчество, что прорекли три старухи: твой сын будет более велик, чем его отец.
Другим богам удалось подслушать это. Они знали, что могучие сыновья могли сделать с отцами — Зевсовы молнии все еще пахли опаленной плотью и отцеубийством. И они отдали ее смертному, стремясь обезопасить себя от могущества этого ребенка. Смешать с человеческой сущностью, преуменьшить.
Она возлагает руки на живот, ощущая, как он плавает внутри. Ее кровь делает его таким сильным.
Но все же недостаточно сильным. «Я смертный!» — кричит он ей, и лицо его бледно и смято.
Отчего ты не идешь к нему?
— Не могу, — боль в ее голосе, будто что-то рвется. — Я не могу идти в подземный мир. — Подземный мир, с его пещерным мраком и стенающими душами, где могут ходить лишь мертвые. — Вот все, что мне осталось, — говорит она, взгляд ее останавливается на обелиске. Вечность в камне.
Я воскрешаю в памяти мальчика, которого знал. Ахилл, усмехающийся, когда фиги мелькают в его руках. Его зеленые глаза, смеющиеся и глядящие на меня. Лови, говорит он. Ахилл, четко видный в голубизне неба, свесившийся с ветки, что протянулась над рекой. Тепло его сонного дыхания на моей щеке. «Если ты должен уйти, я уйду с тобой». Мои страхи забыты в золотой бухте его объятий.
Воспоминания приходят и приходят. Она слушает, смотря на серый зернистый камень. Мы все там, богиня, смертный и юноша, который был и богом, и смертным.
Солнце садится за море, проливая свое сияние в водную гладь. Она стоит рядом, безмолвна в неверном свете заката. Лицо ее так же неясно, как и в тот день, когда я впервые увидел ее. Руки скрещены на груди, словно она сохраняет нечто потаенное только для себя.
Я рассказал ей все. Ничего не утаил, ничего не оставил из того, что помнил о нас обоих.
Мы смотрим, как свет солнца тонет в могиле западного моря.
— Я не могла сделать его богом, — говорит она. Ее ломкий голос полон скорби.
Но именно ты сотворила его.
Она долгое время ничего не отвечает, лишь сидит, и глаза ее сияют отраженным светом последних лучей умирающего солнца.
— Я сделала это, — говорит она. Сперва я не понимаю. Но потом вижу гробницу, и надпись, что сделала она на камне. АХИЛЛ, написано там. И рядом — ПАТРОКЛ.
— Иди, — произносит она. — Он ждет тебя.
Во тьме две тени тянутся друг к другу через безнадежные, тяжкие сумерки. Их руки встречаются, и свет брызжет и затопляет собой все — словно проливаются сотни золотых урн солнца.
Заметки патологоанатома или
Послесловие переводчика
Текст жив лишь пока он пишется. Выйдя из-под пера, текст застывает и остается вещью в себе, которую при каждом прочтении читатель извлекает из ее вместилища — и с каждым извлечением эта вещь предстает перед читателем немного иной. Переводчик же не только перелагатель на другой язык — он еще и очень въедливый читатель. Своего рода патологоанатом.
Причины, побудившие меня взяться за перевод «Песни об Ахилле», довольно просты — глаз зацепился за красивый кусочек, за картинку, которые автор умеет рисовать очень зримо и, я бы сказала, кинематографично. И таких красивых кусочков в тексте довольно много. К сожалению, они, на мой взгляд, служат лишь красивой отделкой довольно топорно скроенного и сшитого повествования — но об этом самом «моем взгляде» в этой небольшой статье речь пойдет лишь постольку-поскольку. В основном же пойдет речь о том, что вызвало у меня фактические вопросы и недоумения.
Итак, начнем с ГЛАВЫ 1. Мать главного героя сразу же заявлена как «дурочка» — и впоследствии мы понимаем, что это не человеческое ее качество, а скорее медицинский диагноз. Далее в тексте нам не раз намекают (скорее всего ненамеренно), что таковое качество, или же диагноз, благополучно передалось герою по наследству. А поскольку практически весь текст идет от первого лица (это ПОВ Патрокла), то читатель, читая, смотрит на события глазами персонажа. И таким образом картина мира должна преломляться сквозь наличествуемый у персонажа (ПЕРСОНАЖА, а не АВТОРА!) культурный и мировоззренческий багаж.
Вот — очень грубый пример. Допустим, у нас главный герой — дебил. По идее он и должен на все смотреть глазами дебила. А ты, автор, отнюдь не дебил, и в твоем восприятии все выглядит совсем не так, как в восприятии дебила. И вот тут, если ты пишешь ПОВ своего героя-дебила, тебе придется влезть в его шкуру, а не натягивать на него свою.
Это грубый пример, да. А если, скажете вы, оба — и герой, от лица которого ПОВ, и автор, — плюс-минус нормальные люди? Но и у нормальных людей мировосприятие бывает совершенно разным — так что автору, пишущему ПОВ, приходится сначала представить как видится мир его героем, исходя из опыта, характера героя, темперамента, а потом как бы влезть в его тело и смотреть его глазами. Опыт героя и опыт автора могут отличаться и сильно, характер героя и характер автора — точно так же могут отличаться. Это почти как актерство — влезаешь в шкуру другого.
К чему я все это пишу — да к тому, что стало мне заметно уже с первой главы «патологоанатомического чтения»: у Миллер все время «скачет» мировосприятие героя. Читая в первый раз, я думала, что это скорее положительное качество, потому как таков сложный и противоречивый характер героя, объемно выписанный автором. Но при перечитывании фича чудесным образом превратилась в баг. Проще говоря, картинка, которую мы, читатели, видим, предстает то глазами героя, то глазами автора. И Патрокл, от лица которого все повествуется, то умнеет, то вдруг катастрофически тупеет. Иногда кажется, что автор иногда забывает влезть в шкуру героя и пишет «из своих глаз». А потом спохватывается — ах батюшки, я же вроде как Патрокл! И снова пишет «изнутри Патрокла». Таким образом из греческого пацана энного века до нашей эры то и дело выглядывает правильная пацифистка-гринписовка-феминистка 21-го века и говорит «Здра-асте!» Сей мировоззренческий франкенштейн очень часто дополняется франкенштейном стилистическим. И они сопровождают читателя в течении всего повествования.