Страница 6 из 69
Одним движением кисти он подбросил фиги — одну, вторую, третью, — жонглируя ими с такой легкостью, что их тонкая шкурка даже не помялась. Он добавил четвертую, затем пятую. Мальчики зашумели и захлопали в ладоши. Еще, еще!
Плоды летали, расплываясь в моих глазах — так быстро, что они, казалось, не касались его рук. Жонглерство приличествовало только нищим актерам и попрошайкам. Но он делал нечто иное — живой узор в воздухе, такой красивый, что даже я не мог притвориться равнодушным.
Его взгляд, следящий за мелькающими плодами, встретился с моим. Я не успел отвести глаза, как он сказал, мягко, но настойчиво: — Лови! — Фига словно выпрыгнула из узора и, описав изящную дугу, полетела ко мне. Она шлепнулась в мои сложенные чашечкой ладони, мягкая и чуть теплая. Я понял, что другие мальчики аплодируют.
Один за другим Ахилл поймал оставшиеся плоды и вернул их на стол жестом фокусника. Кроме последнего, который он съел; под его зубами темная мякоть брызнула розовыми семенами. Фига была спелой, сок так и играл в ней. Не раздумывая, я поднес плод, что он мне бросил, к губам. Мой рот наполнился сладкими зернышками, язык ощущал нежную кожицу. Когда-то я любил фиги.
Он встал, и мальчики учтиво попрощались с ним. Я думал, он еще раз взглянет на меня. Но он ушел, удалился в свои покои в другом крыле дворца.
На следующий день во дворец вернулся Пелей, и я предстал перед ним в его тронной зале, дымной, с запахом тиса от горящих в очаге дров. Я преклонил колена и приветствовал его, получив в ответ милостивую улыбку. — Патрокл, — назвался я в ответ на его вопрос. Я почти привык к нелепости моего имени при том, что у меня больше не было отца. Пелей кивнул. Он показался мне старым, сгорбленным, а ведь ему было не больше пятидесяти, как и моему отцу. Он не походил на человека, покорившего богиню и породившего такого сына как Ахилл.
— Ты здесь потому, что убил мальчика. Тебе это понятно?
Такова жестокость взрослых. Тебе это понятно?
— Да, — отвечал я ему. Я мог бы рассказать ему много больше, о снах, оставлявших меня одурманеным, с покрасневшими глазами, о том, как крик застревал у меня в горле и царапал изнутри, когда я пытался сдержать его, о том, как звезды плыли и плыли сквозь ночь над моими бессонными глазами.
— В таком случае, добро пожаловать. Ты все еще можешь стать хорошим человеком, — так он, видимо, пытался успокоить меня.
Чуть позже в тот же день, возможно от царя, а возможно, от подслушивавших слуг, мальчикам стало известна причина моего изгнания. Этого следовало ожидать. Я много раз слышал, как они сплетничали; слухи были тут единственной разменной монетой. И все же меня застало врасплох то, как все вокруг меня изменились — страх и любопытство отражались на лицах, когда я проходил мимо. Теперь даже самый отчаянный бормотал молитвы, минуя меня — неудачей можно заразиться, а Эринии, шипящие духи возмездия, бывали неразборчивы. Мальчишки наблюдали с безопасного расстояния, заинтригованные. Как ты думаешь, они станут пить его кровь?
От их шепота я давился, словно еда у меня во рту превращалась в прах. Я отталкивал тарелку и бросался прочь, в поисках укромного уголка, где меня не потревожат, где разве что слуги проходят мимо. Мой маленький мирок еще уменьшился — до трещинок в полу и завитушек орнамента стен. Они мягко поскрипывали, когда я обводил их пальцем.
— Я услышал, что ты тут, — голос, чистый как ручьи талой воды.
Он заставил меня вздрогнуть. Я сидел в кладовой, прижав колени к груди, между кувшинами оливкового масла. Я воображал себя рыбой, серебрящейся под солнцем, когда она выпрыгивает из моря. Тут волны морские исчезли, и вокруг меня снова были кувшины с маслом и мешки с зерном.
Ахилл стоял надо мной. Лицо серьезно, а зелень глаза показалась бездонной, пока он разглядывал меня. Я виновато вскочил. Меня тут не должно было быть, и я это знал.
— Я тебя искал, — сказал он. Прозвучало это очень просто, без скрытых намеков. — Ты не присутствовал на утренних занятиях.
Я покраснел. Кроме чувства вины, во мне тяжелела ярость. Он вправе был уличить меня, но за это я его ненавидел.
— Откуда ты узнал? Тебя там не было.
— Наставник заметил и сказал моему отцу.
— А отец послал тебя, — мне хотелось, чтобы он ощутил, как гадка его роль осведомителя.
— Нет, я сам пришел, — голос Ахилла был холоден, но его челюсти отяжелели, совсем чуть-чуть. — Я подслушал их разговор. Пришел посмотреть, не болен ли ты.
Я не ответил. Несколько мгновений он словно изучал меня.
— Мой отец обдумывает, как тебя наказать, — сказал он.
Мы знали, что это значило. Наказание было телесным и обычно публичным. Царевичей не пороли, но я-то больше не был царевичем.
— Ты вовсе не болен, — сказал он.
— Не болен, — вяло ответил я.
— Так что этим оправдаться не выйдет.
— Что? — от страха я не сразу понял, что он имел в виду.
— Оправдаться, где ты был, — терпеливо объяснил он. — Чтоб не наказывали. Что ты будешь говорить?
— Не знаю.
— Ты должен как-то оправдаться.
Его настойчивость привела меня в ярость. — Ты же царевич, — бросил я.
Это его удивило. Он чуть наклонил голову, как любопытная птица. — И что?
— Поговори с отцом, скажи, что я был с тобой. Тогда он простит, — сказал я, увереннее, чем чувствовал на деле. Если бы я заступался за другого мальчика перед своим отцом, тот наоборот выпорол бы за такое. Но я не был Ахиллом.
Легкая складка пролегла на его переносье. — Я не люблю лгать, — сказал он.
Это была та бесхитростность, над которой насмехаются другие ребята; в ней обычно не признаешься, даже если обладаешь ею.
— Тогда возьми меня на свои занятия, — сказал я. — Вот и лгать не придется.
Он поднял брови, внимательно смотря на меня. Застыл — люди не умеют быть столь неподвижны, чтоб замерло все, кроме дыхания и биения сердца, — словно олень, прислушивающийся к луку охотника. У меня перехватило дыхание.
Потом что-то изменилось в его лице. Решение принято.
— Пошли, — сказал он.
— Куда? — я был настороже: возможно, теперь меня накажут за подстрекание к плутням.
— На мой урок игры на лире. Так что, как ты и сказал, лгать не придется. А потом мы поговорим с отцом.
— Прямо сейчас?
— Ну да, а что? — удивленно взглянул он на меня. А что?
Когда я встал, чтоб идти за ним, мои ноги пронзила боль после долгого сидения на холодном камне. В груди дрожало что-то, чему я не знал названия. Спасение, опасность и надежда — все вместе.
Мы шли молча сквозь продуваемые сквозняком залы и пришли наконец в маленький покой, где были только большой ларь и табуреты для сидения. Ахилл показал на один, с кожаным сидением, натянутым на раму, и я сел. Сидение для музыкантов. Я такие видел только, когда — очень редко, — приходили аэды играть моей матери.
Ахилл открыл ларь. Вынул оттуда лиру и протянул мне.
— Я не играю на лире, — сказал я ему.
Он удивленно поднял брови на эти слова. — И никогда не играл?
Почему-то мне не хотелось его разочаровывать. — Отец не любил музыку.
— Ну и что? Тут же нет твоего отца.
Я взял лиру. Она была прохладной и гладкой. Пальцы мои скользнули по струнам, я услышал тихий музыкальный вздох — это была та самая лира, которую я видел в день приезда.
Ахилл снова нагнулся к сундуку, извлек еще один инструмент и присоединился ко мне.
Он пристроил ее на коленях. Дерево было резным, позолоченным, и сверкало — за лирой хорошо следили. Это была лира моей матери, которую отец послал в виде платы за мое содержание.
Ахилл тронул струны. Нота сорвалась, теплая и звучная, сладостно чистая. Мать всегда подвигала кресло поближе к аэдам, когда они приходили, так близко, что отец ворчал, а слуги перешептывались. Я вдруг вспомнил темный блеск ее глаз в огнях очага, когда она следила за руками певца. Лицо ее было, как у человека, страдавшего от жажды.