Страница 54 из 69
Есть лишь одно, чего Агамемнон вожделеет более, чем Брисеиды. Я выдернул из-за пояса нож. Никогда не любил кровь, но сейчас этого не избежать.
Стражники замечают меня слишком поздно и слишком удивлены, чтобы успеть обнажить оружие. Один попытался было схватить меня, но я вцепился ему ногтями в руку и он меня отпустил. Их лица глупо вытянулись от удивления — разве я не просто ручной кролик Ахилла? Будь я воином, они бы сражались со мной, но я не воин. И прежде, чем они опомнились и решились задержать меня, я проскользываю внутрь шатра.
Первое, что я вижу — Брисеида. Руки ее связаны, она дрожит, забившись в угол. Агамемнон говорит ей что-то, стоя спиной к входу в шатер.
Он оборачивается, недовольный тем, что его прервали. Но когда он видит меня, его лицо вспыхивает самодовольством триумфатора. Конечно, он считает, что я пришел умолять. Что пришел просить о милосердии, как посол Ахилла. Или же что я взорвусь бесполезной яростью ему на потеху.
Я заношу нож и глаза Агамемнона расширяются в изумлении. Он тянется к ножу на поясе и уже готов позвать стражу. Но не успевает сказать ни слова — я вонзаю нож в свое левое запястье. Нож разрезает кожу, но входит неглубоко. Вонзаю снова, и в этот раз попадаю по вене. Кровь брызгает вокруг, я слышу испуганный вскрик Брисеиды. Лицо Агамемнона покрывается испариной.
— Клянусь, что новость, что я принес, — правда, — говорю я. — Клянусь в том своею кровью.
Агамемнон замирает. Кровь и клятва останавливают его руку — он всегда был суеверен.
— Ну что ж, — говорит он, стараясь соблюсти достоинство, — говори, раз так.
Я чувствуя, как кровь бежит из раны на запястье, но не пытаюсь, унять ее.
— Ты в смертельной опасности, — говорю я.
Он ухмыляется. — Ты мне угрожаешь? За этим он тебя послал?
— Нет. Он вовсе не посылал меня.
Агамемнон прищурился, я понял, что его ум работает, пытаясь сложить воедино всю эту разрозненную мозаику. — Тогда ты пришел с его согласия.
— Нет, — отвечаю я.
Теперь он слушает.
— Он знает, что ты алчешь девушку.
Уголком глаза я вижу, что Брисеида следит за нашим разговором, но я не смею прямо взглянуть на нее. Рука моя повисает бессильно, и я чувствую, как теплая кровь наполняет горсть, которая затем пустеет, разжавшись. Роняю нож и пережимаю вену большим пальцем, чтобы не дать всей крови вытечь из сердца.
— И?
— Как думаешь, отчего он не воспрепятствовал тебе забрать ее? — мой голос звучит презрительно. — Он мог бы убить твоих посланцев, да и все твое войско. Разве не думаешь ты, что он мог тебя устранить?
Лицо Агамемнона краснеет. Но я не даю ему рта раскрыть.
— Он позволил тебе взять ее. Он знает, что ты не удержишься от того, чтобы овладеть ею, и это будет твоим падением. Она принадлежит ему, он ее получил честно, за доблесть. Люди повернут против тебя, если ты ее обесчестишь, и так же поступят боги.
Я говорю медленно и свободно, и слова летят как стрелы, каждая в свою цель. Все, что я говорю — правда, хотя он ослеплен гордыней и похотью и не замечает этого. Она во власти Агамемнона, но она все еще военная награда Ахилла. И обесчестить ее значит лишить чести и его, оскорбить его славу. Ахилл убьет его за это, и даже Менелай назовет такое убийство честным.
— Ты подошел к меже своей власти, даже просто забрав ее. Воины спустили это тебе, потому что он слишком возгордился, но большего они тебе не спустят. — Мы подчиняемся царям, но лишь по своим причинам. Если уж добыча Аристос Ахайон не защищена, значит наша добыча тем более рискует быть отобранной. Такому царю недолго править.
Агамемнон о таком и не думал. Осознание приходит волнами, поглощая его. — Мои советники не говорили мне ни о чем подобном, — в отчаянии произносит он.
— Возможно, они не знали твоих намерений. Или же это служит их собственным целям, — я медлю, давая ему возможность осознать это. — Кто станет царем, если ты падешь?
Ответ ему известен — Одиссей и Диомед, вместе, и Менелай в качестве подставной фигуры. Он начинает понимать, наконец, какой подарок принес ему я. Он не так уж глуп.
— Ты предаешь его, предупредив меня.
Это так. Ахилл подготовил Агамемнону меч, на который тот должен упасть, а я встал у него на пути. Слова горчат во рту.
— Предаю.
— Почему? — спрашивает он.
— Потому что он неправ, — говорю я. В горле сухо першит, будто я напился соленой воды с песком.
Агамемнон оценивающе глядит на меня. Я известен честностью и мягкосердечием. Нет причин не верить мне. Он улыбается. — Ты хорошо поступил, — говорит он. — Ты доказал верность своему истинному господину, — медлит, подчеркивая сказанное. — Он знает, что ты сделал?
— Еще нет, — отвечаю я.
— Ааа, — его глаза полуприкрыты, он представляет себе эту картину. Я вижу, как его гордыня возвращается. Он знаток душевных мук — ничто не способно так ранить Ахилла, как то, что злейшему противнику его предал человек, которого он держал ближе всего к своему сердцу.
— Если он придет и падет на колени, прося прощения, клянусь, я ее отпущу. Лишь его гордыня лишает его славы, не я. Передай это ему.
Я не отвечаю. Я иду к Брисеиде, перерезаю веревки, связывающие ее. Глаза ее полны слез — она знает, чего мне это стоило. — Твоя рука, — шепчет она. Я не могу ничего сказать на это. В голове моей мешаются триумф и отчаяние. Песок на полу шатра красен от моей крови.
— Обращайся с ней хорошо, — говорю я.
Поворачиваюсь и ухожу. С ней теперь все будет в порядке, говорю я себе. Он теперь будет наслаждаться костью, что я принес ему. Отрываю полоску от туники перевязать руку. Меня лихорадит, от потери ли крови или от сделанного мной. Медленно я иду вдоль берега.
Когда я возвращаюсь, он стоит у шатра. Туника его влажна там, где он преклонял колена в морской воде. Лицо его непроницаемо, но в чертах ощущается усталость, та же, что и у меня.
— Где ты был?
— В лагере. — Пока я не готов сказать ему. — Как твоя матушка?
— Она в добром здравии. У тебя кровь.
Повязка пропитана насквозь.
— Знаю, — отвечаю я.
— Дай взглянуть. — Я покорно следую за ним в шатер. Он берет мою руку и разматывает повязку. Приносит воды промыть рану и прикладывает к ней рубленый тысячелистник и мед.
— Нож? — спрашивает он.
— Да.
Мы знаем, что грядет гроза, мы ждали ее так долго. Он перевязывает рану чистой тканью, приносит мне вина с водой и поесть. По его лицу вижу, что вид у меня неважный, болезненный и бледный.
— Скажешь, кто ранил тебя?
Представляю, как произношу «Ты». Но это было бы ребячеством.
— Я сам.
— Зачем?
— Чтобы принести клятву, — долее ждать нельзя. Я прямо смотрю в его лицо. — Я ходил к Агамемнону. Я рассказал ему о твоем плане.
— Моем плане? — голос его ровен, почти лишен красок.
— Позволить ему обесчестить Брисеиду, чтоб ты мог отомстить ему, — произносить это вслух — ужаснее, чем я себе представлял.
Он поднялся, вполоборота ко мне, так что лица его я не видел. Вместо этого я мог все прочесть по напряжению его плеч и шеи.
— Итак, ты его предупредил?
— Да.
— Ты знаешь, что сделай он это, я бы его убил, — тот же ровный бесцветный тон, — или изгнал бы. Сместил с трона. Люди славили бы меня как бога.
— Я знаю, — сказал я.
Настала тишина, опасная тишина. Я все ждал, когда он повернется ко мне. Закричит, ударит. И он повернулся наконец лицом.
— Ее безопасность за мою честь. Доволен сделкой?
— Нет чести в том, чтобы предать друзей.
— Удивительно, — сказал он, — что ты говоришь о предательстве.
В этих словах было больше боли, нежели я мог вынести. Я принудил себя думать о Брисеиде. — Это был единственный способ.
— Ты выбрал ее, — сказал он, — вместо меня.
— Вместо твоей гордыни. — Я использовал слово hubris, которым мы обозначаем спесь, достигающую звезд, склонность к насилию и ярости.