Страница 31 из 69
Я словно пропустил мимо ушей часть их беседы — и теперь попытался вникнуть в ее суть. Сероокая дева — богиня войны и воинского искусства. Говорили, что более всего она ценит изворотливый ум.
— У Афины нет дитяти, которое она могла бы потерять, — исторгнутые горлом Фетиды слова словно повисли в воздухе.
Одиссей не дал себе труда ответить, лишь повернулся к Ахиллу. — Спроси ее, — сказал он. — Спроси, что ей известно.
Ахилл сглотнул, звук отдался в тишине комнаты. Его взгляд встретился со взглядом черных глаз матери. — Правда ли то, что он говорит?
Последние отблески ее огня угасли; осталась лишь холодная мраморность. — Это правда. Но есть нечто худшее, о чем он не сказал. — Слова падали, бесцветные, как будто их произносила статуя. — Если ты отправишься к Трое, то уже не вернешься назад. Ты умрешь молодым.
Ахилл побледнел. — Это известно наверное?
Это первое, что спрашивают все смертные — не веря, поражаясь, страшась. Может ли быть какое-нибудь смягчающее условие?
— Это известно наверное.
Если бы он тогда взглянул на меня, я бы не выдержал. Я бы зарыдал, и рыдал бы без конца. Но его взгляд был прикован к матери. — Что мне делать? — прошептал он.
Легкая дрожь прошла по ее лицу, будто рябь по водной глади. — Не проси меня делать этот выбор, — сказала она. И исчезла.
Не помню, что мы сказали потом тем двоим, как мы ушли, как вернулись в нашу комнату. Я помню лишь его лицо, как туго натянулась кожа на скулах, как залегла складка между бровей. Плечи его, всегда расправленные, сейчас поникли. Горе вливалось в меня, я задыхался от горя. Его смерть. Я чувствовал, что начинаю умирать, даже просто думая об этом, лечу в слепое черное небо.
Ты не должен ехать. Тысячу раз я едва не выговорил это. Но вместо того просто сжал его руки, холодные и неподвижные.
— Не думаю, что вынесу это, — наконец сказал он. Глаза его были закрыты, словно он испугался. Я знал, что он говорит не о смерти, но о том кошмаре, который развернул перед ним Одиссей, об утрате своего сияния, угасании своей божественной искры. Я знал, сколько радости приносило ему его воинское умение, рвущаяся наружу живость, которая всегда бурлила в нем. Что бы осталось от него без этого чудесного сияния? Кем был бы он без предназаначения обрести славу?
— Мне все равно, — сказал я. Слова выговаривались с трудом. — Чем бы ты ни стал, я всегда буду с тобой. Мы будем вместе.
— Я знаю, — тихо сказал он, но на меня не взглянул.
Он знал, но ему этого было недостаточно. Печаль была так велика, что готова была излиться наружу, прорвав мою кожу. Если он умрет, все прекрасное и яркое будет похоронено вместе с ним. Я открыл рот, но было уже поздно.
— Я поеду, — сказал он. — Я отправлюсь к Трое.
Его розовые губы, лихорадочная зелень глаз. В его лице не было ничего неявного, смутного, все четко, ясно. Он как родник, золотой и сияющий. Завистливая Смерть, испив его кровь, снова обретет молодость.
Он смотрел на меня, и глаза его были глубоки, как земные недра.
— Отправишься со мной? — спросил он.
Бесконечная боль любви и печали. Возможно, в какой-нибудь иной жизни я бы отказался, закричал бы, вцепившись в собственные волосы, и заставил бы его принять судьбу в одиночку. Но не в этой. Он поплывет к Трое, и я последую за ним даже на смерть. — Да, — прошептал я. — Да.
Облегчение отразилось на его лице, он потянулся ко мне. Я позволил обнять себя, позволил прижаться, близко-близко, чтобы ничто не могло вклиниться между нами.
Слезы пришли и ушли. Над нами проплывали созвездия, и луна совершала обычный свой путь по небу. Мы лежали, без сна, как натянутые струны, и так прошли часы.
Когда наступил рассвет, он вскочил. — Я должен сказать матери, — сказал он. Лицо его было бледно, а глаза потемнели. Он будто сделался старше. Во мне росла паника. Не иди, хотел я сказать. Но он набросил тунику и ушел.
Я снова лег и старался не думать об убегающих минутах. Еще вчера у нас их было предостаточно. А теперь каждая была, словно вытекающая из раны кровяная капля.
В комнате засерело, затем посветлело. Постель без него казалась холодной и слишком большой. Я не слышал ни звука, и это беззвучие пугало. Как могила. Я поднялся и принялся растирать руки и ноги, похлопывать по ним, стараясь прогнать подступающую панику. Так будет каждый день без него. Я почувствовал, как ужасающе стиснулось все в груди, словно задавленный крик. Каждый день без него.
Не в силах справиться с этими мыслями, я покинул дворец. Пришел к скалам, к высоким утесам Скироса, нависающим над морем, и начал взбираться вверх. Ветер хлестал меня, камни были скользкими от росы, но напряжение и осознание опасности как-то успокаивали. Я стремился все выше, к самой вершине, к предательски острым скалам, куда ранее не отваживался забираться. Я до крови содрал руки острыми краями скал. Мои ступни оставляли кровавые следы там, куда ступали. Но боль была приятной, обычной и ясной. Выносить ее с такой легкостью казалось почти забавным.
Я достиг вершины, нагромождения валунов на краю скалы, и остановился. Пока я взбирался, в голову пришла мысль столь же отчаянная и безрассудная, как и все мои ощущения сейчас.
— Фетида! — повернувшись к морю, крикнул я прямо в завывающий ветер. — Фетида! — Солнце было уже высоко; их встреча уже давно завершилась. Я в третий раз набрал воздуха.
— Не смей больше произносить мое имя.
Я резко обернулся к ней и потерял равновесие. Камни покатились из-под ног, ветер толкнул меня. Лишь ухватившись за выступ, я удержался. И взглянул вверх.
Кожа ее была бледнее обычного, словно первый снег. Губы разлепились, обнажая зубы.
— Глупец! — сказала она. — Спускайся. Твоя дурацкая смерть его не спасет.
Я не был так бесстрашен, как думал — от ее оскала меня пробрала дрожь. Но я принудил себя говорить, спросить то, что желал узнать от нее. — Сколько он проживет?
Из ее горла вырвался звук, подобный лаю тюленей. Не сразу я осознал, что это был смех. — Зачем тебе это? Чтобы приготовиться? Попытаться остановить? — На ее лице отразилось презрение.
— Да, — ответил я. — Если смогу.
И снова этот звук. — Прошу тебя, — я упал на колени. — Прошу, скажи мне.
Возможно, лишь потому, что я встал на колени, звук стих, несколько мгновений она словно изучала меня. — Прежде него умрет Гектор, — сказала она. — Это все, что мне дозволено было узнать.
Гектор. — Благодарю тебя.
Ее глаза сузились, а в голосе проявилось шипение, подобное тому как вода отступает сквозь щели меж камнями. — Не смей благодарить. Я пришла сюда по иной причине.
Я ждал. Ее лицо было подобное обнаженной кости.
— Это не так просто, как он думает. Богини Судьбы обещали славу — но сколь много? Ему придется оберегать свою честь. Он слишком доверчив. Греки… — эти слова она будто выплюнула, — словно собаки, грызущиеся за кость. Так просто они не поступятся своим превосходством. Я сделаю, что в моих силах. И ты, — ее взгляд скользнул по моим долгим рукам и костлявым коленям. — И ты не смей опозорить его. Ты понял?
Ты понял?
— Да, — сказал я. И это было правдой. Его слава должна оправдать свою цену, жизнь, которой он платит за нее. Легчайшее дуновение ветра коснулось подола ее платья, я понял, что она готова уйти, исчезнуть в подводных пещерах. Что-то заставило меня осмелеть.
— Гектор — хороший воин?
— Лучший из всех, — ответила она. — Кроме моего сына.
Ее взгляд упал на спуск с утеса. — Он идет.
Ахилл перелез через гребень утеса и подошел туда, где сидел я. Он оглядел меня, увидел кровь на коже. — Я слышал твой голос, — сказал он.
— Тут была твоя мать.
Он склонился и взял в руки мою ступню. Осторожно извлек осколки из ранок, сдул грязь и пыль. Оторвал полосу от подола своей туники и крепко прижал, останавливая кровь.
Мои руки легли поверх его ладоней. — Ты не должен убивать Гектора, — сказал я.