Страница 6 из 21
Можно и вообще никому не рассказывать о неудачных.
И никто бы никогда не узнал, что один из самых востребованных хореографов мира не сразу поступил в Вагановское училище, что он горько рыдал в фойе, проклиная свои якобы пухлые детские щёки.
Но это было – и пусть останется и на этих страницах.
…Через шесть лет, когда он блестяще станцует на выпускном чудесное па-де-де из старинного балета «Талисман», «тётенька» из комиссии подойдёт к нему с поздравлениями и извинениями.
«Я была не права, – скажет она, – что не приняла тебя сразу. Но я тебя запомнила. Молодец, что пришёл второй раз!»
Но до этого ещё предстояло дожить.
Храни меня, мой талисман…
Танцует Василий Медведев. Выпускной вечер Вагановского училища, Кировский (Мариинский) театр, 1976
Действие первое. Экзерсис
Картина вторая. Святая святых
Ленинградское!
Академическое!
Хореографическое!
Училище (выдох, лёгкая пауза)…
Имени!
Агриппины!
Яковлевны!
Вагановой! – каждое слово из этого выученного наизусть названия хотелось произносить отдельно, чётко, с самой большой буквы, по слогам, важно и гордо, с восклицательными знаками.
Не каждому дано не только входить сюда, но даже выговаривать эти длинные, казавшиеся особенными слова. Теперь он имел на это полное право, он был не посторонним, это было его – его родное, его собственное! как дом, как семья! – самое лучшее в мире (это правда, а не детское выражение!) Училище.
Колыбель танца.
Святая святых балета.
– Здравствуйте, ребята! В эфире «Пионерская зорька»! – больше он никогда не слышал этих утренних позывных: ежедневная радиопередача начиналась без двадцати восемь, а он в это время уже садился в трамвай номер пять.
Занятия начинались в восемь тридцать, но ведь надо было доехать, успеть переодеться. Это навсегда осталось в памяти: ранним утром он спешит на трамвайную остановку – особенно помнятся тёмные ленинградские зимы, мороз подчас до двадцати градусов, но это не было причиной пропустить хотя бы один день занятий, не встать вовремя… норма для дисциплинированных детей спорта и балета.
Наверное, кто-то бы сказал, что это потерянное детство. Да, такие дети взрослели рано, моментально становились самостоятельными, не интересовались ерундой вроде игрушек и детских шалостей – потом они ни о чём не жалели. То якобы потерянное детство равняется ещё одной, почти взрослой, очень интересной и насыщенной жизни.
Начиналось с муштры: ранним тёмным утром замёрзшие мальчики стоят у станка лицом к серой стенке, их заставляют снова и снова (по много-много раз, не сосчитать!) делать одни и те же движения… ему казалось, что он был к этому готов.
Оказалось, что Вагановское – вовсе не то же самое, что Дворец пионеров.
Это уже не самодеятельность, где всё-таки на первом месте были танцы, где их иногда хвалили не за результат, а за попытку его достичь, где требования к танцорам были на порядок ниже: это же просто дети, юные пионеры, сегодня они пляшут, а завтра сдают ГТО, поют, маршируют или играют в «Зарницу», мы просто растим всесторонне развитого строителя коммунизма, танцы – это для радости.
Да, там тоже были занятия у станка, была дисциплина, был профессиональный подход педагогов, но здесь… казалось, что всё началось с самого начала, причём на каком-то новом, более суровом витке.
Он думал, что умеет тянуть подъём. Что у него хорошее грандплие, что он тысячи раз делал батманы тандю… нет, всё не так, надо ещё лучше, ещё точнее.
Выше, шире, ниже! Чётче, круглее, жёстче!
Руки, плечо, колено! Препарасьон!
Команды следовали за командами, замечания сыпались, похвалы не дождёшься, и мальчики повторяли и повторяли эти, казавшиеся уже почти бессмысленными, отдельные, вырванные из живой плоти танца, мёртвые движения. Которые как будто превратились в самоцель… когда же мы будем танцевать, когда?! Скорее бы… но зимы в Ленинграде тёмные и длинные, до белых ночей далеко.
Он поступил в экспериментальный класс: обычно в Вагановском учились восемь лет, а им предстояло пройти ту же программу всего за шесть. Может быть, поэтому муштра, и так необходимая в балете, была в их случае ещё более жестокой? Пятилетка в три года – вся страна спешила жить и ставила рекорды, и в области балета тоже решили попробовать? Искусство балета не очень-то жалует эксперименты, в нём всегда больше архаистов, чем новаторов, все трепетно жаждут сохранить всё, как было раньше… тогда ещё, при великих; балет консервативно сопротивлялся идеологическим новшествам, принимая в угоду советской власти лишь их формальную сторону, но никакое искусство не выдержало бы без перемен. В конце концов, и великие были новаторами! Вспомните хотя бы Фокина… да и акселерация, изменение условий жизни – детям по силам освоить программу за шесть лет, просто надо больше работать.
Очень просто: «ещё» больше.
У них всё получилось: в последний год обучения их соединили с теми, кто поступил раньше и учился восемь лет, они сумели, превзошли самих себя, доказали, справились. Учились ударными темпами, повторяя и повторяя, занимаясь и занимаясь…
– Ты знаешь – скажет он через много лет, – вот ты просишь меня вспоминать поподробнее… описываешь всё так живо и похоже, и я погружаюсь в те времена и вспоминаю, например, длинные ногти: их одна дама-педагог вонзала в мышцы, если я плохо их напрягал. И я так боялся её ногтей и старался держать мышцы, как мог, изо всех сил! Не надо, наверное, об этом писать? А то получится ад какой-то, издевательство над детьми, сплошные страдания – а я ведь был абсолютно счастлив! Всё это своё так называемое «потерянное детство», все шесть лет в Вагановском, я был счастлив! Об этом и будем писать!
Да, они были счастливы – дети с театральной улицы.
Кинофильм с таким названием снимут об их Училище в семидесятые годы, но никто в СССР его, к сожалению, не увидит.
Счастьем было рано утром приходить в Вагановское, входить в это здание… да-да, чуть дыша (хотя часто задыхаясь от бега), как в Храм!
Их так воспитывали, и это было правильно! Вокруг были настоящие и прошлые легенды, историей дышал каждый закуток школы… стоило только представить себе, что по этим коридорам и залам ходили великие Павлова, Нижинский, Кшесинская, Фокин и многие-многие другие! А сами педагоги школы, их появление в училище, это надо было видеть: они всегда входили, как на сцену, а удалялись под одним им слышимые аплодисменты… плеяда великих артистов. Страшно представить: танцевавших перед самим императором – живая история.
Дудинская3, Сергеев4, Зубковская5, Балабина6, Тюнтина7 – делай, делай сноски, писатель, не рассчитывай на читателя, сегодня мало кому что-то говорят эти имена, узок круг… этих революционеров, привычно подхватываю я. Только «балетные» помнят, да и то…
Имена, имена, имена – преподаватель истории балета, сама уже почти легенда, ходячая энциклопедия Мариэтта Харлампиевна Франгопуло8 читала лекции обо всём и обо всех.
Ученики заслушивались. Запоминали истории, имена и даты, что-то забывали или по-школьнически пропускали мимо ушей; Франгопуло повторяла и чередовала свои рассказы, казалась сказочницей или – нет! – сказительницей: откуда было в те времена узнать всё то, чему она была свидетелем?
Прошлое замалчивалось, вокруг существовало только настоящее: алые знамёна на тускловато-сером фоне, и невероятно прекрасное, сияющее (и верилось, что близкое) коммунистическое будущее.
В рассказах Франгопуло прошлое оживало: Императорский балет, хореографические опыты начинающего хореографа Георгия Баланчивадзе (слышали фамилию Баланчин9? запомните!), премьера танцсимфонии Фёдора Лопухова10 «Величие мироздания»… мы его танцевали в двадцать третьем году… ничего себе, моя Мама только родилась, а она уже танцевала! Франгопуло ушла со сцены за десять лет до его рождения – как давно, целая жизнь!