Ум, секс, литература

У нас, Лена, пока - нет таких Джеков. У нас в России героев много. Но такого Джека, который мог бы покончить в случае чего с мерзкой кровожадной гадиной - ожившим Чеховым, - у нас нет. Который мог бы вырубить вишневый сад. Который мог бы отшлепать вишневый зад. Который мог бы спуститься в вишневый ад. А нам нужны такие Джеки! Особенно в конце века. В конце века русские писатели имеют привычку выходить наружу из могил. В конце века они иногда возвращаются. Сначала они посылают персонажей, а потом приходят сами.

На меня, Лена, надежды мало. Я все понимаю, я на все готов, но я не могу поднять руку, а тем более книгу, на русского писателя, даже если он вернулся обратно мерзкой кровожадной гадиной. Вот Джек может! Рядом с Джеком смог бы и я. А без Джека, Лена, мне будет жалко русского писателя, какой бы мерзкой кровожадной гадиной он не возвратился.

Мы с Леной уже никуда не ходили. Не ходили в театр. В кино не ходили. Не ходили в гости и в ресторан. Мы просто гуляли. Просто целовались. Просто держались за руки. Лена все сильнее и сильнее сжимала хуй и все чаще и чаще водила по нему вверх-вниз. Скоро закончится первая половина восьмидесятых. Скоро придет Горбачев. Скоро наступят перемены! Но пока-то первая половина восьмидесятых не закончилась! Пока наступил только июнь.

В тот июньский день мы тоже гуляли. Тот июньский день, как и все июньские дни в Москве в первой половине восьмидесятых, был наполнен бензином, тяжелой русской спермой, водкой, хлебом, загадочной русской душой, жопой времени, концом большого стиля, Чеховым и советской властью. День как день. Июнь как июнь.

Ко мне нельзя было пойти. К Лене нельзя пойти. Ко мне можно было пойти и к Лене тоже. Но только не за умом и не за сексом.

Мы уже поняли: Россию не спасти! Конец века и конец социализма сжали Россию со всех сторон. Теперь поздно думать о России. Пора подумать о себе.

Мы, гуляя и целуясь, незаметно оказались в довольно серьезном месте. Даже очень серьезном: между метро Новослободская и Театром советской армии. Теперь он, кажется, Театр российской армии. Советская армия не хуже российской. Российская армия еще хуже советской. Здесь родился Достоевский. Здесь есть музей Достоевского. Здесь Достоевскому стоит памятник. Раньше мы здесь не гуляли.

Где-то рядом убили папу Достоевского. Его не здесь убили. Его убили где-то в деревне. Здесь он жил с сыном. Здесь он работал. Но ебнули его не здесь. Но его вполне могли ебнуть и где-нибудь здесь.

Это темная история. Она до сих пор не раскрыта. Вся русская литература - темная история, и вся она до сих пор не раскрыта. Но это едва ли не самая темная история в темноте русской литературы.

Папа Достоевского работал в больнице для бедных. Больница существует до сих пор. Она действующая. От нее пахнет анализами крови, кала и мочи. Я не чувствую запахов крови, кала и мочи. Но запахи анализов крови, кала и мочи я чувствую.

Папа Достоевского был злой человек. Папа Достоевского мучил своих слуг. Папа Достоевского делал с ними приблизительно то, что и американизировавшийся Федя с Америкой. Что делал с ней оживший Чехов. Но на каждого Федю найдется Джек! Найдется он и на иногда оживающего Чехова. Однажды слуги папы Достоевского ебнули папу Достоевского. Это было не здесь. Это было в другом месте. Но такое впечатление, что это было именно здесь!

Здесь человек уже не принадлежит себе. Здесь он уже не отвечает за себя. Ум и секс здесь полностью подчинены русской литературе. Особенно в июне.

Июнь - самый обычный русский месяц. Июнь - самый необычный русский месяц. В июне самые короткие ночи. В июне Чехов окончил медицинский факультет Московского университета. В июне началась Великая отечественная война. В июне беспощаднее ад восьмидесятых. В июне острее кризис девяностых. В июне сводит с ума конец века. В июне Крылов пишет больше всего басен. В июне - премьера "Вишневого сада". В июне Федя пугает Америку большим количеством засунутых подмышку хуев и связанных узлом ноздрей, клиторов и больших пальцев правой ноги. В июне оживает Чехов и радует Америку запеченными в тесте сосками грудей. В июне Джек останавливает Федю. В июне Джек останавливает ожившего Чехова. В июне - Чехов в середине работы над пьесой "Вишневый сад". В июне слуги папы Достоевского убили папу Достоевского. В июне Достоевский едет в Оптину пустынь. В июне убит на дуэли Пушкин. В июне еще много чего интересного. В июне становится ясно: или ум или секс. В июне хуй и пизда уже не обращают внимания на "Вишневый сад", "Вишневый ад" и "Вишневый зад". В июне хуй и пизда обращают внимание только на самих себя. В июне хуй и пизда уже не оставляют места сантиментам; в июне экономика, культура и политика бессильны помешать хую и пизде в движении друг к другу.

Тогда милиция и КГБ не охраняли памятник Достоевскому. Силы милиции и КГБ были брошены на охрану памятников Пушкину и Маяковскому. Сейчас милиция и ФСБ по-прежнему не охраняют Достоевского. Милиция и ФСБ расставлены вокруг Пушкина, Маяковского и монументов Церетели. В России поэзию и Церетели всегда ценили больше прозы. Какая все-таки глупая страна Россия! Зато возле Достоевского просторно. Зато возле Достоевского у хуя и пизды есть перспективы для диалога.

Милиция и ФСБ правильно делают, близко не подходя к памятнику Достоевского. Лучше не рисковать. Вдруг Достоевский решит отомстить за папу! Тогда Достоевский оживет, разомнется и ебнет.

Лена так крепко взяла меня за хуй, что было понятно - она его не отпустит. А он и не собирался ускользать.

В русской жизни все сопротивляется уму и сексу. Русская жизнь - она такая сложная! Для ума и для секса в русской жизни нужны слишком большие индивидуальные усилия. Иначе ум и секс не произойдут! Но ум в любом случае не произойдет. Для ума не хватит никаких усилий. Вот с умом в русской жизни и плохо. С сексом тоже плохо. Но с умом еще хуже, чем с сексом.

Достоевский, Лена, как русская жизнь. Достоевский и русская жизнь вроде бы постоянно провоцируют на ум и на секс. Но они же одновременно не дают шансов ни уму, ни сексу.

Достоевского можно уважать. Можно не уважать. Но раздеваться при Достоевском до конца нельзя. При Достоевском нужно раздеться ровно настолько, насколько нужно для секса. Чтобы произошел секс. Чтобы хуй и пизда наконец встретились!

Но до конца раздеваться нельзя. Можно расстегнуть штаны, но ни в коем случае их не снимать. Поднять платье - можно, но ни за что не снимать его совсем. Больше, чем расстегнуть и приподнять, нельзя. Можно, но не стоит. Ведь если будет больше, чем расстегнуть и приподнять, тогда встретятся не только гениталии, но также умы и души! Тогда может случиться непоправимое! Тогда могут наказать.

Накажет Достоевский. Накажет советская власть. Накажет Чехов. Накажет сама русская жизнь. Пусть наказывают. Уже все равно. Они в любом случае накажут. Но, хотя уже все равно, не имеет смысла раздеваться полностью.

Москва. Россия при советской власти. Первая половина восьмидесятых. Достоевский. Плохая обстановка для секса; но ведь когда-то же надо!

Потом будет сложно. Хуй не захочет расставаться с пиздой. Хуй не хочет возвращаться в ад восьмидесятых. Хуй не хочет обратно в клинику конца социализма. Хуй не хочет снова назад, в кризис девяностых. Хую не хочется в конец века.

И пизда не хочет отпускать из себя хуй. Если она выпустит хуй, то сразу впустит и ад восьмидесятых, и естественный идиотизм конца социализма, и кризис девяностых, и онтологический сумбур конца века. Поэтому она и не хочет.

Хуй и пизда соединились. Я и Лена им не помогали. Но и не мешали. Мы ничего до конца не снимали, но все, что нужно, расстегнули и приподняли. Чтобы произошел только секс, но без всяких там умов и душ!

Возле Достоевского ебаться очень непросто. Возле Достоевского ебешься уже не просто с одной русской женщиной, а с целой системой русской женщины. Но ебешься-то ведь с одной! Но рядом с Достоевским одна русская женщина становится всей системой русской женщины. Довольно гармоничной системой. Но в ней многое удручает. Это гармония негативов. Это специфическая гармония.