Страница 6 из 24
Но хочется вернуться к людям и делам более близким, к журналу «Гласность». Группа «Доверие», с которой так долго боролся КГБ и куда входила Ася Лащивер — не только сотрудник «Бюллетеня «В» и «Гласности», но главное — наш близкий друг, закончила свое существование в казалось бы гораздо более легкие времена, - с появлением Леры Новодворской.
Лера имела некоторое отношение к диссидентскому движению. Поскольку она и Оля Иоффе была в списке двухсот человек, составленным Петром Якиром после ареста и покаяния, за ними и еще парой их семнадцатилетних приятельниц установили круглосуточную слежку (пешком и на машинах) и в конце концов смогли их обвинить в «замысле» написать и распространить какую-то листовку. Все были посажены в Казанскую спецпсихиатрическую больницу, откуда Лера написав, что очень сожалеет о содеянном, раньше своих подруг вышла и категорически перестала общаться со всеми старыми знакомыми, «которые ее сбили с правильного пути».
Но ко времени объявления перестройки внезапно выяснилось, что в ней скрыта бешеная энергия и для начала на квартире у новой приятельницы она начала проводить семинар «Демократия и гуманизм». Семинар был интересный, приглашались туда докладчики по общеобразовательным, но, в основном, приличным темам и большинство молодых людей из группы «Доверие» и даже «Перестройка» все чаще стали туда приходить.
Но когда все больше в Москве становилось возвращающихся из лагерей и тюрем политзаключенных, слышнее становились голоса уже не «комсомольцев-добровольцев» под черными знаменами, а реальных диссидентов, единственный, кто был приглашен выступить Лерой на семинаре перед молодежью был известный лагерный стукач Лева Волохонский. Хотя Лера была хорошо знакома с Ларой Богораз (давала уроки французского ее сыну Паше), через Асю Лащивер была знакома со мной и «Гласностью» Лера выбрала именно его. Лева, как ему и было положено, рассказал восторженным молодым людям о том, что колонии для политзаключенных — это рай на земле, который поганят только сами политзеки. Им всего всегда мало и они, будучи провокаторами по природе, то и дело устраивают бунты из-за того, что в компоте слишком мало сахара. Других забот в политических тюрьмах и лагерях нет.
Я написал в «Гласности» довольно жесткую отповедь Волохонскому. Лера с Кириллом Подрабинеком попытались устроить публичный диспут с нами. Я ответил, что с этой пакостью говорить не буду, в спектаклях участвовать - тоже, но напечатал его ответ, гулявший в «Самиздате».
Впрочем, с Левой все вскоре стало ясно — от поддержки рассказов Горбачева о том, что политлагеря — это курорт, ему пришлось перейти к более серьезным задачам. Кандидатами на получение Нобелевской премии мира были выдвинуты два русских диссидента: Юрий Орлов — создатель и председатель Московской Хельсинской группы, физик, член-корреспондент Академии наук, отсидевший семь лет в лагере и из ссылки уехавший (практически высланный) в США и Анатолий Корягин — психиатр, сперва — главврач больницы в Кургане, перед арестом за заключение о психическом здоровье ряда диссидентов помещенных в психушки — врач в Харькове. После освобождения — почетный член Международной психиатрической ассоциации. Естественно КГБ никак не устраивало появление в СССР второго диссидента-нобелевского лауреата со всем его влиянием, международным престижем, резко возросшей известностью и возможностями, открываемыми присуждением премии. И Волохонский опять бросился (точнее его бросили) в бой — в Риге, в Ленинграде, а Новодворская опять услужливо дала ему такую возможность в Москве. Волохонский начал устраивать уже целенаправленные собрания, где попросту клеветал на Юрия Орлова и Анатолия Корягина. Поскольку кого-то другого он при этом похваливал, в основном стукачей, то для молодых, а то и пожилых людей из околодиссидентских кругов, но не имевших никакого отношения, ни к лагерям, ни к тюрьмам, откровения бывалого зэка, только что вернувшегося из лагеря, выглядели вполне убедительными и вызывали иногда полную поддержку. Об Орлове он рассказывал, что ему в Пермском лагере создали особенно комфортные условия (на самом деле лагерь специально разделили, чтобы Орлова уж особенно жестко изолировать), а он все не прекращал скандалы и необоснованные требования к администрации. Особенно гнусными были его рассказы о том, что голодовки Корягина в лагере были чистейшей фикцией и ему оперативники носили тайком целые сумки с едой. Для Корягина голодовка была, конечно, во много раз мучительнее, чем для любого другого: громадный и довольно молодой сибиряк, в одиночку ходивший охотиться в тайгу (пока жил в Кургане) остро нуждался в гораздо более обильной пище, чем большинство из нас, ему и обычный тюремный рацион был очень мал, а его голодовки и впрямь были подвигом. И уж, конечно, никаких сумок с едой, о которых врал Волохонский, администрация ему не носила.
Я с Толей оказался в Чистопольской тюрьме, где меня держали почти постоянно, но и его за «нарушение режима содержания» перевели из Пермского лагеря. Случилось так, что мы одновременно начали (по разным причинам) голодовку и втроем (с Валерием Яниным) оказались в камере для голодающих. Именно тогда в насильственно вливаемое искусственное питание (с двадцать пятого, кажется, дня голодовки) нас отравили, прибавленными туда, нейролептиками — у всех троих поднялась температура до сорока двух градусов, начались судороги, невыносимые головные боли. Толя, как врач, сразу понял, что одинаковые симптомы у совершенно разных по возрасту и состоянию здоровья людей, могут быть вызваны только медикаментозным отравлением. Кое-как оправившись, но не прекратив голодовку, мы начали писать, естественно, безрезультатные жалобы в прокуратуру. То есть я точно знал, как голодает Корягин и как с ним борется администрация.
К тому же в «Гласности» работал Андрей Шилков, я постоянно виделся с отцом Глебом Якуниным — оба были с Волохонским в зоне и хорошо понимали, кто он такой. Волохонский сумел собрать подписи мало-мальски известных человек пятнадцати, которым лестно было участвовать в таком серьезном деле (кажется, и братьев Подрабинеков) в Нобелевский комитет в Осло о том, что Корягин — самозванец и не достоин премии. Думаю, что не выделение второй премии в Россию не было заслугой Волохонского, хоть он и похвалялся - «я лишил Корягина Нобелевской премии». Хоть КГБ задействовало здесь не одного Волохонского, все это было отвратительно в высшей степени. Я написал и об этом в «Гласности» все, что думал. Волохонский мне ответил в «Самиздате», не ожидая, что мы поместим и его ответ. Но мы и это сделали — с комментариями, конечно. Потом имя Волохонского упоминалось и он был даже задержан в связи с убийством Старовойтовой — трое суток он со своей приятельницей Корзинкиной дежурил около дома Галины Васильевны, якобы охраняя каких-то бездомных собак. Более похоже было на то, хотя и не было доказано, что он должен был подавать знаки убийцам, а трое суток ему пришлось дежурить, поскольку Галина Васильевна часто в последний момент меняла свои планы.
Впрочем, в восемьдесят седьмом и даже в восемьдесят восьмом году еще никого не убивали и даже новых арестов почти не было, но начавшиеся освобождения политзаключенных очень напоминало условия ссылки или высылки. Статья в «Гласности» Андрея Миронова так и называлась «Освобождение или перемена статьи?».
Конечно, и мои статьи о Волохонском при всей популярности и даже влиятельности тогда «Гласности» мало, что могли изменить.
Новодворская в начале восемьдесят восьмого года решила создавать новую партию. Изначально партия выглядела какой-то очень странной. В нее входили и новые социалисты и ярые противники марксизма, евреи и русские националисты, то есть изначально планировалось, что в ней будут разные, имеющие прямо противоположные взгляды «фракции». Единственное, что якобы всех объединяло, была оппозиционность существующему режиму, хотя сама Новодворская через несколько лет написала в «Новом времени» восторженную статью о советском Председателе Президиума Верховного совета СССР Анатолии Лукьянове, как о неизменном и пламенном стороннике демократии.