Гласность и свобода

- «Наши» считают, что это отрицательный пример и Натан сделал ошибку.

Тут и Сергей Адамович Ковалев по обыкновению очень медленно, но вполне определенно, сказал, что издание такого радикального диссидентского журнала может повредить Горбачеву в его борьбе с реакционерами в Политбюро и он считает неправильным принимать в этом участие.

Лара (Лариса Иосифовна Богораз) коротко сказала, что Сережа — ее друг и как он поступает, так и она («куда иголочка, туда и ниточка»).

Не отказался только Лев Тимофеев, но это уже была не редколлегия. Недолго Лев Михайлович был моим заместителем, но вскоре оказалось, что ему нужно отдохнуть на море после двух отсиженных лет и редакция осталась в прежнем составе. Вскоре ее пополнили два важнейших для «Гласности» человека — Нина Петровна Лисовская и вернувшийся из послелагерной ссылки Андрей Шилков.

Для Нины Петровны приход в «Гласность» был продуманным и принципиальным шагом — однажды она мне прямо это сказала. По своей высочайшей деликатности и сдержанности она никогда не осуждала друзей — Сергея Адамовича и Лару за то, что они отказались сотрудничать с «Гласностью» (по довольно странному, скажем, поводу, на самом деле Горбачев до конца 1988 года был прямым ставленником КГБ и все его действия были чаще всего не его инициативой). Впрочем, Богораз и Ковалев, может быть, так не считали. Нина Петровна — один из старейших участников диссидентского движения, многие годы руководившая Солженицынским фондом в России и вообще один из самых ясных, мужественных, спокойных, но бесспорных людей в диссидентском движении, без нее его просто нельзя представить, считала важным своей работой в «Гласности» подчеркнуть единство всех этапов и групп демократических сил России. Подчеркнуть своей работой в журнале «Гласность» преемственность нарождавшегося демократического и уходящего диссидентского движений.

Для Нины Петровны «Гласность» с ее массовостью, ориентацией на помощь множеству людей, приходивших к нам с жалобами и рассказами о том, что творится в России, была, как и фонд Солженицына, внутренне ближе и более оправданной, чем все больше уходившие в сомнительную советскую политику любимые друзья Лара Богораз и Сергей Ковалев. Она никогда их не критиковала вслух, приносила для публикации отчеты о собраниях «Московской трибуны», но, хорошо зная Лару и Сергея Адамовича, была убеждена, что из их попытки издать собственный, более умеренный, журнал ничего не выйдет, как оно и оказалось, после двух лет стараний и переделок. А, главное, внятный отказ «Гласности» играть в какие бы то ни было игры с властью был ей бесконечно ближе. И, Нина Петровна приводила одного за другим многочисленных своих друзей, иногда еще с 60-х годов (например, Владимира Михайловича Долгого) для помощи «Гласности» и оставалась одной из важнейших опор журнала с первого до последнего дня. Хотя ее бесспорно пытались переубедить.

Андрей Шилков, больной после тяжелого срока и чудовищной ссылки, был главной и героической опорой «Гласности». Целый день живя на крепчайшем чае — почти чифире, дважды теряя сознание в метро, он тащил на себе не только всю организационную работу в журнале, но еще и сам прекрасно писал, а главное — очень четко ощущал, вполне разделял и доводил до практического воплощения жесткую оппозиционность и неприятие как «реакционной», так и «либеральной» спускаемой сверху советской политики. Андрей, так же как и я, в отличие от большинства других диссидентов, внятно ощущал, что освободили нас из тюрем и ссылок не из гуманистических побуждений и стремления к демократии, а из вполне корыстных политических расчетов двух организаций — ЦК КПСС и Комитета государственной безопасности. Он, как и я, знал и помнил соседей по пермским лагерям и тюрьмам не подошедших для освобождения и очень странным образом погибших. Да и убитых КГБ не в зонах, а на советской воле: замечательного поэта и переводчика Костю Богатырева, армянского художника Минаса Аветисяна, украинского композитора Владимира Ивасюка, литовских священников, и неудачную попытку отравить Войновича. А скольких мы не знаем. Выборочные убийства тех, кого неудобно было судить и чья смерть могла запугать остальных, были излюбленным приемом КГБ под руководством Андропова в 70-е годы. Мы сами в разное время в тюрьмах были близки и к такому концу, а главное — все, что теперь говорили советские власти, что происходило вокруг было или откровенно лживо или уж во всяком случае — двусмысленно. И мы не верили в гуманизм КГБ ни одной минуты.

После триумфального выхода первого номера на пресс-конференции в моей квартире, куда втиснулась чуть ли не сотня журналистов со всего мира — начала свободной печати нового времени, власти поняли, что с моим освобождением они несколько поторопились. Их ожидания, что я буду послушным объектом для рекламы перестройки и вернусь к литературоведению — не оправдываются. Меня пригласил к себе Д.Ф. Мамлеев — тогда заместитель председателя Комитета по печати СССР и стал уговаривать прекратить издание «Гласности».

- Ну, зачем вам это? Вы можете печататься в любой газете или журнале в СССР. Я это гарантирую.

Меня публикации в «Правде» не соблазняли, да и не только я писал и печатался в «Гласности».

- Закона о печати в СССР нет. Разрешение на издание журнала я получать не обязан. Первый номер «Гласности» уже вышел, выйдет и второй.

Почти каждый день радио «Свобода», «Би-би-си», «Голос Америки» и «Немецкая волна» передавали теперь уже сообщения об издании первого свободного журнала в СССР и материалы из него. Опять арестовать меня было для властей уж очень невыгодно, хотя аресты по политическим обвинениям, правда, несколько сократившиеся, в СССР все еще продолжались.

Проблема была в другом: для издания серьезного журнала нужны были профессионалы. Среди диссидентов, издававших «Бюллетень «В», их не было. К тому же Лена Кулинская, как только представилась возможность, уехала заграницу — ей до смерти надоели игры советской власти и хотелось серьезно и свободно поработать по специальности. Таня Трусова тоже с наслаждением вернулась к преподаванию русской литературы (как всегда не оглядываясь на идеологических цензоров), и для нее это было дороже журнала, который могли делать и другие.

Ася и Кирилл никуда не уходили, но понимали и говорили вслух, что для серьезного журнала нужны, кроме них, новые, более профессиональные люди. Через несколько месяцев в «Гласность» пришел, тоже освободившись из лагеря, журналист Алексей Мясников. Но либеральные советские журналисты, в том числе и из «Нового мира», - осторожные Андрей Нуйкин, Юрий Черниченко, Отто Лацис и другие, встречаясь со мной в общественных местах, боялись даже здороваться. Впрочем, как их было винить — идти или нет в тюрьму за желание сказать правду каждый решает сам, а они, как и все мало верили словам Горбачева. По Москве гуляла частушка:

Товарищ, верь пройдет она

Так называемая гласность.

И вот тогда госбезопасность

Припомнит наши имена.

Память о недавних арестах была еще так свежа. Более храбрый Анатолий Стреляный вскоре начал работать на радио «Свободе» и тоже не нуждался в нищей «Гласности». Единственный из крупных журналистов Василий Селюнин — ведущий публицист на экономические темы в «Известиях» — сам предложил пару своих очень серьезных аналитических статей, но и то, с формальной точки зрения, как запись его выступлений в конференц-зале «Известий», куда, конечно, сам меня провел, а перед этим передал текст.

Единственно возможным путем создания хоть в какой-то степени профессионального журнала было привлечение людей окололитературных и околобогемных, но все же более умелых в журналистике, чем диссиденты. Так в редакцию пришли Володя Ойвин, совсем юные Митя Эйснер, Митя Волчек, Андрей Бабицкий, Виктор Резунков — у них было дополнительное преимущество — благодаря молодости и далекости от диссидентского движения не надо было размышлять об интересе к ним «комитета» до этого. Позже из Новосибирска приехал Алексей Мананников, отсидевший три года в лагере за неосторожное письмо приятелю. Пришли и еще несколько человек с менее ясными для меня судьбами. Все они в «Гласности» стали известными журналистами. Вместе с Ниной Петровной Лисовской, Андреем Шилковым и, конечно, моей женой Тамарой, с которой мы учились вместе на факультете журналистики и которая была редактором, вероятно, лучшим, чем я, они и составили «костяк» редакции — первого в эпоху «перестройки» и единственного (по тем быстротечным временам) крупного, с внятной диссидентской традицией независимого журнала в Советском Союзе. Свою, очень холостяцкую, квартиру предложил для редакции Кирилл Попов.