Гласность и свобода

Поскольку о наших с Андреем подозрениях я не забывал, после второго раза я Челнокову сказал, что его уже предупреждал и больше он работать в «Гласности» не будет. И сменил его другим сотрудником. То, что началось после этого, подтверждало наши с Андреем предположения. Сперва Алексей раз за разом, почти унижаясь, уговаривал меня его не увольнять. Но я решения не менял. Потом его жена, с которой я не был знаком, начала мне звонить и тоже просить не увольнять мужа. Все это было очень странно. Работа в «Гласности» совсем не была подарком: платили мы немного, работа по ночам достаточно утомительна. Алексей был здоровым, хорошо образованным человеком, который явно мог найти себе работу получше. К тому же он не принадлежал к диссидентскому миру, так что и идейных соображений, заставлявших его работать именно в «Гласности» у него тоже не было. Поэтому, чем больше меня уговаривали, тем менее я был склонен брать Челнокова назад. И действительно, уже месяца через полтора мы увидели в «Известиях» большой подвал, подписанный Алексеем Челноковым — спецкором «Известий». Потом он проникал как-то и в «Русскую мысль», но в конце концов плотно обосновался в вполне откровенных журналах КГБ «Страна и власть» и «Компромат».

Конечно, при большом сравнительно штате «Гласности» и фонда «Гласность» (в некоторые годы по тридцать-сорок человек), к тому же не очень стабильном, с нередкими, по разным причинам, увольнениями в журнале, «Е.Г.», а потом в фонде были и другие внедренные люди. Но я к этому относился спокойно, даже бухгалтерия у нас была совершенно открыта — все сотрудники знали от кого и сколько мы получаем, а потому не жаловались, если были задержки в зарплате. Скрывать было абсолютно нечего, очень редко бывало так, чтобы кто-то подозрительный начинал серьезно вредить (хотя однажды опять в «Е.Г.» это случалось, а потом повторилось уже при окончательном разгроме фонда), а главное для меня, создавать свое КГБ и выяснять, кто есть кто, было совершенно невозможно и неинтересно. Сил и времени с трудом хватало на ежедневную работу.

Тираж журнала пришлось вновь сократить до ста экземпляров, но объем его резко вырос: до четырехсот страниц в каждом номере. Статьи и интервью обо всем, что происходило в необъятном Советском Союзе стекались в «Гласность» и только у нас и были эти материалы. Украинская католическая церковь и Народный фронт Эстонии, начинавшаяся война в Карабахе, где погиб издатель армянского перевода «Гласности», и борьба за свои права гагаузов, материалы о восстании в Новочеркасске Петра Сиуды — единственного отсидевшего «четвертак», но выжившего участника восстания (вскоре и он странным образом будет убит), положение политзаключенных и проблемы вновь создаваемых общественных организаций, до пятнадцати очерков Мясникова из приемной «Гласности» и в каждом номере публикации воспоминаний и документов в «Архиве Гласности». Но при этом в каждом номере философские и публицистические статьи Григория Померанца (к примеру — сопоставление «Русофобии» Шафаревича и понимания судьбы России Георгием Федотовым), интервью Юлия Лотмана «История есть машина выработки разнообразия», статья «Дать взятку Госплану» Василия Селюнина. Под конец, в январе 1990 года мы даже опубликовали телефонную книгу ЦК КПСС со всеми засекреченными номерами членов Политбюро и секретарей ЦК.

2. Психиатрия и второе «перестроечное» в отношении меня уголовное дело.

Одна из самых сложных проблем «Гласности» неожиданно оказалась связана с психиатрией. Поток людей буквально иногда бравших штурмом нашу приемную — мы-то принимали всех, но милиция периодически начинала разгонять посетителей, собравшихся у подъезда дома, где жил Кирилл Попов, или пыталась собирать подписи недовольных соседей — а они все очень гордились, что рядом с ними «Гласность», вдруг выявил для нас неожиданную и страшную особенность советской жизни: не только диссиденты помещались в психиатрические больницы (истории генерала Григоренко, Наташи Горбаневской, Леонида Плюща, Владимира Буковского, Кирилла Попова — были уже хорошо известны в мире), но десятки, скорее — сотни тысяч других, никому неизвестных людей, будучи вполне здоровыми, насильственно помещались на долгие годы, иногда на всю жизнь, в советские психиатрические больницы и даже специально созданные «психиатрические зоны», то есть лагеря для людей объявленных сумасшедшими. Там они уже были совершенно бесправны, с ними можно было делать все, что угодно — жалобы сумасшедших, естественно, никем не рассматривались.

Скажем, если человек начинал жаловаться, что у него в квартире прорвало канализацию и все залито дерьмом, а при этом не хотел слушать разумных объяснений, что сантехник на весь город один и у него очередь на полгода, да и вообще убирать дерьмо никто у него не обязан, если человек продолжал настаивать, да еще не дай Бог начинал кричать — место в психушке ему было обеспечено. Это был самый простой способ для решения всех проблем и во всем Советском Союзе. Для всех приемных райсоветов, горсоветов, облсоветов, в прокуратурах всех уровней на дежурстве была (иногда прямо там, в специально выделенной комнате) бригада санитаров, которая подхватывала наиболее недовольных или шумных жалобщиков и тут же волокла их в спецмашину и больницу. Врачи-психиаторы всегда, повторяю всегда, послушно называли привезенных больными и устанавливали им «курс лечения». А дальше их судьба (часто трагическая) зависела от многих сложных обстоятельств, но уж никак не от их психического здоровья.

Чудовищное открытие журнала «Гласность», что в Советском Союзе бесспорными преступниками были не только несколько десятков психиатров, поставивших ложные или двусмысленные диагнозы нескольким десяткам политических противников власти, но тысячи врачей, а их жертвами были едва ли не сотни тысяч человек — около миллиона было снято с необоснованного психиатрического надзора (умеренная цифра в сравнении с заключенными в лагерях и тюрьмах), так поразило членов и американской и Международной ассоциации психиатров и французских «Врачей без границ», что они начали присылать своих специалистов, чтобы познакомиться, провести хотя бы амбулаторный прием людей, вырвавшихся из «психушек». «Гласность» это поставило в очень трудное положение. Во-первых, среди нас не было ни одного врача, во-вторых, приезжавшие врачи вынуждены были вести осмотр и опрос мнимых больных все в той же микроскопической квартирке Кирилла, в-третьих, нам не удавалось ни от одного профессионала получить помощь. Из тех, кто раньше занимался «карательной психиатрией» в СССР Анатолий Корягин уехал в Швейцарию, Александр Подрабинек теперь делал вид, что все это его не касается, живший в Киеве Глузман возглавил украинскую Хельсинкскую группу и больше всего был озабочен тем, чтобы не ухудшить своих отношений с киевскими властями. В Москве Юрий Савенко создал «Независимую психиатрическую ассоциацию» (она замечательно работает до сих пор), но тогда она еще была мало известна в мире и все шли к нам. К тому же приходилось бороться с парой быстренько созданных КГБ психиатрических ассоциаций, которые распространяли явно лживую информацию. Да еще Сквирский — бывший коллега Волохонского по СМОТу, а теперь, конечно, член «Демсоюза» тоже знал многих таких людей и направлял для освидетельствования в «Гласность», но при этом, как внезапно выяснилось, брал с них за это в свою пользу деньги.

И тут Билл Келлер — корреспондент «Нью-Йорк Таймс» в Москве, который перед моим освобождением написал целый разворот обо мне в газете, заказал мне от имени редакции статью о советской психиатрии. Конечно, не будучи специалистом, я не мог написать серьезную статью, к тому же среди десятков советских проблем, которыми «Гласности» приходилось заниматься, психиатрия все же не находилась на первом месте, но все это довольно частая ситуация для журналиста. К тому же отказаться, не написать об этом, было невозможно. К счастью, объем обусловленный для статьи был невелик и я вскоре отдал Биллу четыре странички под жестким названием «Убийцы в белых халатах».