Страница 9 из 19
Снова перед глазами образ Мариам с сынишкой Танка на руках. Он испытывал благодарность. Он не был с ней рядом в те ночи, когда её душили кошмары и страхи. Он шёл, то за кровью урусов, то мёрз в холодных пещерах в Аргунском ущелье, где вповалку спали мюриды, валялись мослы и кости баранов, и…трупы джигитов, умерших ночью от ран. На рассвете их хоронили и вновь отбивали атаки неверных, а она в это время молилась в мечети Всевышнему, и он был спасён её неслышной молитвой.
…Но вот, в пространстве грёз возникло мгновенное видение. Молодые горянки в долгополых архалуках танцевали на изумрудной траве, волновались их платки и чёрные косы. Сверкали монисты, глаза и улыбки. Где-то за поворотом тропы летела бешеная лезгинка; порывисто растягивались и сжимались меха гармони. Молодые и старые урадинцы, в косматых папахах, в воинственных костюмах предков по очереди врывались и входили в круг. Неистово гремел барабан, без устали визжала зурна. В такт им хлопали мозолистые ладони.
– Асса!
– Иай, Урада! Танцуйте, радуйтесь люди!! – кричал глашатай. – У прославленного Гобзало сын родился! Да выпрямит его дорогу Аллах!
И люди, поднимая турий рог, радовались, что их, выкошенные войной ряды, пополнились ещё одним сыном Урады, защитником Гидатля! Мужчиной, будущим воином, ещё одним булатным кинжалом.
– ЦIар бугеб, ЦIар батаги!
– А имя ему пусть принесёт ему слава!
Хай, хай…Имя без дела и впрямь пустой звук. Мать учила Гобзало: «Нет награды больше, сынок, чем имя, нет сокровища дороже жизни. Береги это».
Отец не уставал повторять Гобзало: «Всегда помни, ты – мужчина. Будь им, и знай: мужество не спрашивает, высока ли скала».
…И вот он снова видит отца.
– Вах! Смотрите! – кричал молодым крепкоплечий чабан со шрамом на брови и щеке. – Достойный Ахмат, отец Гобзало! Ай, молодец! Джигит! Давай! Дава-ай! Закрути усы молодым!
И отец, зная толк в танцах, скинул бурку, бодро вошёл в круг и поплыл – полетел, как гриф – стервятник, распластав старые, но ещё мощные руки – крылья!
…Разомлевшая, спящая Мариам мирно дышала ему в чуткое ухо, и он продолжал парить над горными перевалами, и тёплые струи воздуха шевелили его орлиные перья. Вдруг, он вновь шёл по Огненной тропе… Нёс её на руках, вверх по уступам, прочь от горящих аулов. Там, внизу, взрывались армейские фуры с боеприпасами. Солдаты оглоблями и баграми сталкивали в пропасть пылающий транспорт. Фургон рушился, теряя горящие колёса и оси, цепляясь за скалы, оставляя на них клочья огня, парусины, дерева и железа. А он возносил её и детей к вершине, к спасительному гнезду, все выше и выше, с колотящимся молотом сердцем, по узкой звериной тропе, туда, куда не достанут штыки и пули, идущего по пятам врага…И последняя мысль – они вне опасности, вся его дорогая семья, и теперь они неразлучны…
Хай, хай…Беспощадно короток день и ничтожна ночь. Для воина, который наведался в родное селение…
* * *
– Гобзало! Поднимайся! Тебе пора…
Он мгновенно проснулся, услышав голос отца, и …увидел в светящемся жемчужном сумраке, её, босую, в белой ночной рубахе. Она стояла на коленях, прижав лоб к земле, совершая намаз. Он не видел её лица, а только белый покров и босые стопы на чёрно-зелёном молитвенном коврике.
– Гобзало! – испуганно воскликнула она.
Он, обвешанный оружием, уже взялся за дверной засов.
Воллай лазун! Столько страсти и отчаянья было в её зове, что Гобзало вздрогнул и медленно обернулся. Оба молчали.
– Не прерывай намаз, жена!
– Он завершён. Я молилась за нас, чтобы Всевышний осенил тебя своей благодатью и отвёл беду от нашей семьи. – Мариам низко опустила голову, горячо прошептала:
– Позволь мне одеться…и проводить тебя.
Она, прикусив губу, тяжело поднялась, взяла с сундука архалук, сделала пару шагов, и…он вовремя подхватил её, уложил на подушки.
– Всё хорошо, любимый. Я просто резко встала. Разреши мне…
– Нет! – Он был по-обыкновению суров. Его лицо стало жестким, как изрубленный шрамами кулак. – Тебе надо набраться сил. Накорми Танка. Заботься о себе и детях.
– Гобзало…
Он резко повернулся к ней всей грудью.
– Хо! Я всё сказал.
– Гобзало! Видит Бог, как я люблю и жалею тебя за твои страдания. Я всегда буду ждать тебя вместе с детьми. Муж мой! Ты прав, у женщин – слёзы, у мужчин – пули. Ты воин. Так возьми свой свинец и выплачи его весь до конца в наших врагов. И уж если тебе так надо погибнуть в бою…умри воином. Обещаю, я воспитаю Танка, как должно. Он будет гордиться своим отцом.
– Мариам! – Гобзало порывисто и горячо обнял её. Сдавил нежные плечи своими твёрдыми цепкими руками, покрытыми застарелыми рубцами, царапинами и ожогами. – Я вернусь! Клянусь тебе. Волла-ги! Я люблю вас больше жизни. Теперь прощай. Меня ждёт тропа.
* * *
Как только Гобзало ушёл, Мариам поднялась, высунула голову в приоткрытое окно и стала пристально глядеть вслед удалявшемуся мужу. Хай, хай…Она стояла, как обречённая; последняя надежда уходила от неё. Её побелевшие губы были плотно сжаты, словно сдерживали рвавшийся из груди вопль. Скорбные глаза впились в удалявшегося от неё единственного на свете и самого дорогого человека; и с каждым шагом уходившего Гобзало, она приподнимала голову всё выше и выше, словно её кто-то тянул верёвкой за шею. Одной рукой Мариам схватилась за сердце с такой силой, что расцарапала себе ногтями грудь: она как будто хотела умерить его удары, не дать ему выскочить из своего гнезда.
Но в это время о себе требовательно напомнил Танка. Маленький «джигит» не спал, он тоже, похоже, провожал отца, – его смуглое личико сморщилось и покраснело от натуги, но плач напоминал скорее икоту или кряхтенье, что вызывало невольную улыбку.
Материнское сердце Мариам ёкнуло и омылось тёплой волной, лишь только она ощутила у себя на руках беспомощное, нежное, что атлас, тельце. Несколько раз, вздохнув родной, тёплый и мирный запах младенческой кожи, соль умилительных слёз обожгла ей глаза. Она распахнула рубаху, дала ребёнку грудь и…по-женски сменила одни свои треволнения на другие.
Глава 4
На небосклоне горело пламя зари, поджигало леса и горы, облака и долины, дороги, на которых громыхали кибитки, скрипели арбы, мычали волы и коровы, когда мюршид Гобзало быстрой бесшумной тенью прошёл вдоль двора.
…У дороги, с осёдланным конём в поводу его поджидал отец, но не один. Рядом, в папахах и бурках стояло несколько стариков, из тех, кои были на годекане.
В те времена суждение народа, общины, ещё крепко сохраняло свою древнюю силу. Тухум, тейп или тэми, был единой семьёй, и беда любого из его членов считалась общей бедой. Джамаат защищал своих одноаульцев, заботился о них. Тем же платил джамаату каждый из них. Жизнь вне общины – племени, в стороне была невозможной. Воллай лазун! Каждый чувствовал себя под защитой – крылом и клювом – своей общины. Оскорбление человека принималось как оскорбление рода, и это придавало каждому чувство гордости, внушало силу и непреклонность.
…Старейшие собрались в этот ранний час, озабоченные не только решением Гобзало ехать в Гуниб, не только тем, что единая их семья может потерять одного из самых сильных членов тухума, а тем, что пример одного мог пагубно отразиться и на других, мог расшатать, ослабить общину. Не посягая ни на чью собственность, джамаат считал своим долгом всеми мерами воздействовать на сознание своего члена, предостеречь, но главное, доказать ему всю неосновательность принятого им решения.
Когда Гобзало подошёл, многие встали, приветствуя его.
– Садитесь, садитесь, почтенные, я не заслужил такой чести! – Гобзало приложил руку к груди и поклонился собравшимся.
– Напрасно ты так…Ты из хорошей семьи, славного рода, – ответил один из аксакалов.
Наступила тишина.
– Говори, Хамид, пора! – обратились урадинцы к седобородому старцу с посохом.
Тот кашлянул в коричневый кулак, провёл рукой по усам.
– Подойди сюда! – обратился он к Гобзало, стоявшему поодаль от остальных.