Страница 5 из 14
Но для начала эти бобы нужно было достать, а покрывавшие их белые волоски были ядовитыми. Даже случайное прикосновение могло привести к сильнейшему отравлению, а серьезная ошибка вела прямиком к смерти.
Та умершая девушка коснулась голой рукой растения – и жить ей оставалось считанные минуты.
Это был тяжелый и опасный труд от рассвета до заката. Трудотерапией мы вымаливали у Матери благословение, но считалось, что даже такая опасная работа никогда не сравнится с зачатием, вынашиванием и самими родами, а значит, родившие женщины всегда будут на ступень выше нас.
Я не понимала, как такие вещи вообще можно было сравнивать, но помалкивала. Смирение и труд, Майя. Как могла, я день за днем уничтожала в себе Розу Люксембург.
Размерами бобы напоминали мелкий черный изюм. Их растирали в каменной ступке, а после кашицу вымачивали в воде. Выливали настой только один раз, из последующих варили густые отвары, добавляя сушеные цветы, листья или ягоды. Это было питательным чаем, «жидким хлебом» для больных или пожилых людей, которые не могли разжевать каменные лепешки.
Даже мне это удавалось с трудом. О пушистом мякише не приходилось и мечтать. Еще не изобрели ни дрожжей, ни закваски, и первобытные люди готовили, как могли. Растертую и отваренную кашицу отжимали и хорошо просушивали – так мука хранилась примерно неделю, в течение которой из нее и пекли хлебные лепешки.
Каждое утро брали часть сушеной кашицы, снова смешивали с водой. Разводили костер, обложив его плоскими, как сковороды, камнями, на которые выливали тесто, размазывая его каменными лопаточками. Почти блины, только получались они черствыми, как прошлогодние сухари. Иногда лепешки получались черные с одной стороны и сырые с другой, но только у неопытных поваров, а к хлебопечению не допускали абы кого. Слишком тяжело давался сбор ресурсов.
На отдельном поле росла древнейшая прародительница кукурузы – низкие раскидистые кусты с тонкими темно-красными початками. Кукуруза требовала большего внимания, чем стручки, была капризнее, чаще болела и страдала от набегов насекомых и лесных зверей. Стручки же были надежно защищены смертельно опасным коконом, и звери и насекомые держались от них подальше.
Да и вкус этой кукурузы оставлял желать лучшего. Ее нужно было чрезвычайно долго отваривать, и все равно зерна оставались невероятно твердыми и безвкусными.
У женщин все шло в дело – даже опасные стручки аккуратно высушивались и использовали для растопки. По мере того, как стручок высыхал, яд выветривался и переставал действовать. Но просушить нужно было действительно хорошо.
Еще мы собирали ягоды, травы, цветы, коренья и фрукты, мало похожие на своих дальних родственников. Лес многим одаривал остров. Женщины не сеяли и не выращивали фрукты или овощи, только хлебные бобы из стручков. Кукуруза, как я поняла, росла сама.
Океан и река тоже давали пропитание.
Самые маленькие дети собирали вдоль берегов раковины, моллюсков и водоросли. Те, что были повзрослее, строили заводи, плели из лиан сети и ловили рыбу, крабов и раков. Их панцири заменяли всему острову чашки, тарелки и даже "кастрюли" – емкости, в которых отваривали пищу.
Дети постарше носили воду, собирали дрова, охотились на мелких и неопасных птиц и зверьков. Фауна острова была мелкой и не такой кровожадной, как в землях краста, где я очутилась впервые. Всякие гигантские крокодилы, мамонты или огромные медведи Нуатла давно были истреблены. Впрочем, и на заледеневшем материке, где общество развивалось медленнее, а глобальные перемены только маячили на горизонте, они доживали свои последние деньки.
Медленно, но уверенно надвигалась зима. С берегов Нуатла по-прежнему приходили только долблёнки с беженцами и их детьми.
Ни одного солдата. И никаких вестей о Сыновьях Бога.
Глава 2. Стихия воды
Как-то утром одна из женщин выбралась из своего шалаша полностью обнаженной, и никто, кроме меня, этому не удивился. Она опустилась на колени перед разожженным в центре селения костром. Старшая из Безмолвных сестер подошла к ней с каменным ножом в руке и стала срезать волосы прядь за прядью, отправляя их в огонь. Прическа получалась один в один, как у Таши.
Пока длилась стрижка, другие сестры ворошили золу длинными палками, взметая в небо искры. Пахнуло жаром, когда они выложили в шаге о нас тропу из горящих углей.
Старшая сестра убрала нож. На голове той, что решила вымолить прощение, почти не осталось волос. Она поднялась с колен и шагнула к дорожке из красных угольков.
У меня перехватило дыхание.
Огонь, как воплощение мужской силы, был вторичным божеством на острове, а первой и главенствующей была Мать, тем не менее, даже в ритуале очищения и признания своих грехов без огня не обошлось. Старшая кивнула. Женщина сделала первый шаг и задрожала всем телом. Она закусила губу и побежала вперед, содрогаясь и извиваясь. Дорога из раскаленных углей казалась бесконечной.
Я улавливала аналогию: огонь, как и мужчина, как и роды, причиняли боль. И эта пробежка по углям была своего рода последней попыткой заслужить благословение Матери.
Я ведь решила, что Ташина прическа это… ну, мода такая. Или прихоть. Захотела – и постриглась под мальчика, почему нет? Но стандарты моей эпохи, по которым я привыкла мерить жизнь, не имели никакого смысла в седой древности.
Я стояла, сжимая и разжимая кулаки. Мне нельзя было обращаться к огню. Хватило прошлых уроков.
Женщина рухнула на землю, заливаясь слезами. Над почерневшими угольками вился плотный дым. Ее плач был единственным звуком в тишине.
Старшая из Безмолвных сестер, не приближаясь к ней, сказала:
– Теперь ты заслужила прощение Матери.
Значит, я не ошиблась в трактовке ритуала. Вот он, обратный билет. Только такой ценой и можно покинуть крошечные, продуваемые всеми ветрами хижины и прекратить каждодневный рабский труд.
Только пройдя по огненной тропе, я смогу вернуться в Нуатл.
Заслужившая прощение Матери, ковыляла прочь, согнувшись от дрожи и бьющего в лицо ветра. Все еще обнаженная. Боль и голое тело были частью нового рождения. Таковы были традиции.
– Кто-нибудь еще? – громко спросила сестра.
Она смотрела на меня. Я чувствовала ее взгляд. Между нами дрожал горячий воздух, поднимающийся от углей.
Всему есть предел.
И особенно моему смирению.
Я развернулась и побежала прочь. Вслед немного запоздало донеслись утренние песни-молитвы, с которых мы обычно и начинали наш день. Никто не стал меня останавливать или преследовать. Утренний ветер не дарил прохлады. Я до сих пор ощущала исходивший от углей жар, и это ужасало. Лицо горело. Кончики пальцев словно раскалились. Внутри клокотала ярость.
Я перепрыгивала через заросли травы и неслась вперед по ровной линии, игнорируя петляющие тропинки. Кожаные ленты – единственная защита против пушистых стручков – ослабли и развевались на ветру. Наверное, они были похожи на дрожащее пламя, которое, казалось, вот-вот сорвется с моих рук. Впервые я поняла, почему из двух стихий именно пламя откликнулось на мой зов. Мне иногда хватало искорки, чтобы в душе разгорелась буря. Я была огнем по своей природе, разрушительной силой, которая только и ждала шанса, чтобы вырваться наружу.
Не снижая скорости и поднимая сотни брызг, я влетела в океан. Вода достигла груди, и я поплыла вперед, словно собиралась преодолеть разделяющее остров с Нуатлом море вплавь. Вода обожгла холодом, но этого было мало для тлеющего, едва сдерживаемого огня.
Я плыла до тех пор, пока не услышала перестук собственных зубов, а ноги не свело судорогой. Тогда я поняла, что потихоньку превращалась в ледышку, и, откинувшись на спину и закрыв глаза, позволила невысоким волнам вынести меня к берегу.
Океан дарил умиротворение, прибой шептал о воскрешении надежды. Я вся окоченела, когда выбралась на берег. От промозглого ветра мигом покрылась гусиной кожей, но мне было все равно, я добилась важнейшего – искра погасла.