Страница 119 из 126
— Лева, — закричал Махно. — В тачанку его, к Гале.
Однако прорыв ещё не означал спасение. Красные конники не отставали, видимо, предвкушая победу.
Самой последней из убегающих была штабная тачанка. Белаш, привстав, сам нахлёстывает измученных коней, моля бога, чтоб они не пали.
Рядом оказался Махно верхом и закричал Белашу:
— Кассу! Кассу бросай! Быстрее.
Белаш наклонился к армейской кассе, откинул железную крышку и начал хватать и выбрасывать всё подряд: деньги, кольца, драгоценности.
Много выкинул, оглянулся и увидел, как останавливали коней красноармейцы, спрыгивали на землю, собирали монеты, кольца, ловили порхающие банкноты.
— Откупились, откупились, — шептал побелевшими губами Белаш. — И эти сволочи деньги любят. Шоб вам подавиться!
Погоня наконец отстала.
6. Передышка
Штарм укрылся в немецкой колонии, неподалёку от села Заливное. С Махно, членами штаба, Совета и охраной было всего около 30 человек, оружия, кроме личного, четыре пулемёта. Красные утеряли след Махно, за которым гонялись почти 4 месяца и несколько раз окружали.
В Москве Ленин метал громы и молнии по адресу военных: «...наше военное командование позорно провалилось, выпустив Махно (несмотря на гигантский перевес сил и строгие приказы поймать) и теперь ещё более позорно проваливается, не умея раздавить горстку бандитов...»
Это из Москвы казалась «горстка», а в действительности вся страна дышала непокорством, оттого и был неуловимым «главный бандит».
Немцы, у которых нечаянно оказался опасный гость, единодушно решили не только не выдавать его, но и стали охранять подходы к колонии, строго блюдя тайну присутствия у них повстанцев. Поставили на довольствие не только людей, но и откармливали и коней, измученных долгой гоньбой.
Клейн просто объяснил это старание:
— Не за батьку боятся, за себя. Узнай красные, что они прячут Махно, половину мужиков расстреляют. А если выдадут — повстанцы того хуже отомстят. Некуда деться бауэрам. Лучше помалкивать.
Нестор, привыкший к кипучей стремительной деятельности, в подполье в бездельном существовании, уже на третий день почувствовал себя неуютно. Руки, ум просили работы, хотя он ещё толком не оправился от последнего ранения, выпросил у Белаша бумаги и чернил, засел за писанину.
— Что это будет? — поинтересовался Белаш.
— Это будет «Декларация махновцев».
— Ты нас ознакомишь с ней?
— Обязательно. Для чего ж я её пишу.
Зиньковский меж тем направил связных к отрядам, отделившимся от штарма перед уходом в подполье — в Дибривский лес, к группе Забудько и Щуся; в Юзовский район к Гонде с Москалевским, а также к Кожину с Тарановским, действовавшим в Таврии. Всем этим группам был передан приказ батьки, состоявший из семи пунктов:
1) разрушать тылы Красной Армии и её институты насилия и произвола;
2) летом разрушать линии железных дорог;
3) разоружать красные части;
4) увеличивать число бойцов в группах и их боеспособность;
5) не допускать в отряды лиц, склонных к бандитизму;
6) стараться сохранить сильные группы до известного времени;
7) каждый командир ответственен за вверенную ему группу.
Махно не хотел давать передышки большевикам.
В Новоспасовку был отправлен разведчик с заданием найти там раненого Вдовиченко, при котором находились Антон Матросенко и Галина с Феней.
— Скажи им, чтоб носа на высовывали, — наказывал Лева разведчику. — Пусть сидят тихо, пока не выздоровеет Трофим. Когда начнём объединение отрядов, мы сами их найдём.
В группе штарма каждый старался найти себе дело: чинили сбрую, сапоги, занимались стряпнёй, подковывали лошадей, заготовляли дрова. Батько с глубокомысленным видом писал за столом. Это его положение пишущего отчего-то стало забавлять повстанцев. Покуривая в сенцах, зубоскалили в его адрес:
— Расписался батько-то.
— На говори, прям Пушкин.
— Чего-то настрочит.
— Было б дельное, пусть строчит.
И вот Нестор приказал Белашу собрать штабистов и членов Реввоенсовета:
— Будем обсуждать декларацию.
— Но нас-то: раз-два и обчёлся. Из штабных я, Дерменжи, Данилов и Зверев. А из Совета ты да я.
— Ладно, введём в Совет Клейна с Петренко и, само собой, Серёгина. Собирай народ.
Приглашённые собирались в горнице, рассаживаясь по лавкам, несколько дивились торжественному виду батьки. Махно начал:
— Товарищи, я решил составить декларацию махновцев и обсудить её с вами. В ней я постарался изложить наши цели после изгнания большевиков. У большевиков цель — диктатура пролетариата, но мы-то знаем, что это обман, в действительности у них диктатура одной партии, с чем мы категорически не согласны. Итак, в России на развалинах белогвардейских и красноармейских принудительных армий образуются вольные анархистские партизанские отряды, восстанавливается идея безвластного общества. Взамен диктатуре пролетариата мы провозглашаем диктатуру труда в форме Советской власти. Мы допускаем государственность, но только под руководством профсоюзов, во главе которых должны стоять анархисты, как законные представители трудящихся масс. В нашем анархистском обществе каждый будет обеспечен средствами производства.
Махно читал декларацию, всё более и более вдохновляясь, и под конец едва ли не пел текст. Он не замечал, как переглядывались меж собой слушатели, пожимали плечами, кривили губы.
Закончив чтение, Махно обвёл всех торжественно-пытливым взглядом:
— Ну как?
— Бред, — сказал Белаш.
— То есть как? — насторожился Нестор. — Говори доказательно.
— Ты сам себе противоречишь. Неужели не чувствуешь?
— Ты конкретней, конкретней.
— Куда уж конкретнее. Главный постулат анархизма — безвластное общество. А у тебя та же Советская власть. Во главе профсоюзов вместо большевиков анархисты.
— Но анархисты же — не большевики, — отбивался Махно.
— Ты забываешь народную поговорку: кто у власти, тот у сласти. Оказавшись у власти, анархист твой мигом переродится в диктатора.
— А с чего ты взял? Докажи.
— А чего доказывать? Взгляни на себя.
— Что? Я диктатор? — возмутился Нестор. — Товарищи, что он несёт?
Махно пытался апеллировать к другим, но они тоже были на стороне Белаша. Даже Клейн — адъютант батьки осторожно молвил:
— Есть, есть что-то от бонапартизма у вас, Нестор Иванович.
— Где ж это, Саша, ты такое слово выкопал?
— Так ведь я приказчиком был, Нестор Иванович, и через мои руки не только москательные товары шли, но и книги.
— И потом, Нестор Иванович, — вступил в разговор Дерменжи, — у вас там говорится, что каждый будет иметь средства производства, а откуда они у него возьмутся, не сказано.
— Да, — согласился Петренко, — если у каждого будут средства производства, это выходит, что каждый становится эксплуататором. Тут у тебя туман, батько.
— И потом, как понять диктатуру труда? — допытывался Зверев.
Махно, привыкший, что его приказы выполняются без всякого пререкания, и поэтому ожидавший, что его декларация пройдёт на «ура», был озадачен такой дружной критикой, не оставлявшей от его сочинения камня на камне. Хоть бы один голос в поддержку его декларации, и что самое обидное — он уже сам видел её недостатки, в которые его носом тыкали товарищи.
Нестор был всерьёз огорчён полным провалом на литературном поприще.
Ночью, ворочаясь на топчане, он думал, как вернуть себе авторское достоинство.
На следующий день Махно был мрачен и неразговорчив. Что-то писал в тетрадку, чиркал, снова писал. Покуривая в сенцах, повстанцы меж собой обсуждали его состояние:
— Опять чего-то строчит. Неймётся батьке.
— Зря мы его так чихвостили.
— Сам виноват, не надо было выносить на обсуждение.
— Надо самогонки достать, она его живо взвеселит.
Сказано — сделано. Ведро самогонки принёс, купив у немцев, Клейн.