Страница 3 из 10
Тибо вспоминает, какой тяжелой показалась карта в кармане. Неужели кто-то узнал, что она у него есть? Его из-за этого и позвали?
На карте стилизованное изображение бледной женщины. Она переходит сама в себя во вращательной симметрии. Желтые волосы превращаются в двух больших котов, которые ее обвивают. Под каждым лицом – синий профиль с закрытыми глазами, может быть, тоже принадлежащий ей. В правом верхнем и левом нижнем углах изображена черная замочная скважина.
– Да ладно, – сказал Тибо посланнице. – Зачем им нужен я? Я защищаю девятый.
Через некоторое время после его отказа до них дошли слухи о драматичной вылазке, которая завершилась ужасным провалом. Молва донесла список погибших: это были его наставники, все до единого.
«Прощайте», – думает он наконец-то, много недель спустя. Его пижама полощется на ветру.
Когда случился С-взрыв, Тибо было пятнадцать.
Звук, похожий на далекий вой сирены, донесся откуда-то со стороны реки; волна тьмы и тишины разбежалась во все стороны, и от нее молодой Тибо испытал удушье и заморгал, на миг ослепнув, а весь город напрягся и приготовился, потому как что-то пришло, что-то вторглось в его бессознательное, что-то вырвалось оттуда. Наваждение, захваченное изнутри. Город, некогда бывший самым прекрасным в мире, наполнился уродливыми плодами его собственного воображения и мерзостью со дна глубочайшей из ям.
Тибо не был прирожденным партизаном, но захватчиков ненавидел и отчаянно пытался не умереть, так что ему пришлось научиться сражаться. Его, парижанина, затянуло в апокалипсис; и, как он быстро узнал, испытав при этом растерянность и шок, он сам был неким образом связан с тем, что произошло.
Те первые дни представляли собой сплошное безумие, атаки невероятных существ и почти не задержавшиеся в памяти кости. Сражающиеся на улицах нацисты и бойцы Сопротивления убивали друг друга в панике, пытаясь сдержать фантомов, чья суть была им непонятна. На вторую ночь после взрыва перепуганный Вермахт, пытаясь отвоевать пространство, загнал Тибо, его семью и всех соседей в окруженный колючей проволокой пятачок посреди улицы. Там они топтались, прижимая к груди скудные пожитки, какие успели схватить, а солдаты вопили оскорбления и скандалили друг с другом.
Потом раздался жуткий вой, который делался все ближе. Уже тогда Тибо по звукам узнавал, что появился маниф.
Все закричали. Офицер в панике замахал оружием, а затем решительно прицелился в толпу гражданских. И выстрелил.
Одни солдаты безуспешно пытались не дать ему это повторить, другие присоединились. Сквозь отголоски бойни по-прежнему слышался вой манифа. Тибо помнит, как рухнул его отец, потом мать, пытавшаяся прикрыть его собой, а за ними и он сам, не понимая, отнялись ли у него ноги или он притворяется мертвым, чтобы выжить. Он услышал новые крики, и маниф приближался, а с ним и звуки нового насилия.
А потом, когда крики утихли и стрельба прекратилась, Тибо медленно поднял голову среди мертвецов, как тюлень, выглядывающий из моря.
Он увидел металлическую сетку. Забрало рыцарского шлема с плюмажем. Шлем был громаднейший. И находился в сантиметрах от его лица.
Существо в шлеме глядело на него. Он моргнул, и металл задрожал. Тибо и существо – вот и все, что двигалось вокруг. Немцы умерли или сбежали. Маниф дернулся, но Тибо не пошевелился. Он ждал смерти, но существо отвело взгляд и оставило его в покое. Оно было первым из множества манифов, которые поступили так же.
Существо поднялось над трупами и мусором, местом массового убийства. Оно возвышалось метров на семь-восемь и представляло собой невероятный гибрид башни, человека и огромного щита, несуразных по масштабу и составляющих одно громадное тело, чьи руки без кистей свисали по обеим сторонам почти изящно, а над левым боком роились слепни. Из-под забрала вырвался скорбный вопль, словно маниф о чем-то хотел сообщить. Когда эхо утихло, огромное существо наконец-то удалилось прочь на трех конечностях: одна нога у него была огромная, мужская, в сапоге со шпорами; еще две – женские, в туфельках на высоких каблуках.
И наступила тишина. Тибо, дитя войны, наконец-то выбрался, дрожа, из гекатомбы на улице, усыпанной мусором, разыскал тела своих родителей и заплакал.
Тибо часто воображал себе, как выследит офицера, который начал стрелять первым, но лицо этого человека стерлось из его памяти. Он мог бы отомстить тому или тем, чьим оружием убили его родителей, но он не знает, что это были за люди. В любом случае они наверняка были теми, кто погиб от пуль своих же товарищей в хаосе или угодил под лавину кирпичей, когда маниф разрушил фасад.
На рю Жиру останки каменных стен громоздятся некрасивыми сугробами. Кирпичи катятся по неровному склону, и появляется молодая женщина – лицо ее в крови и саже, волосы слиплись от грязи. Она не видит Тибо. Он наблюдает, как она кусает ногти и спешит прочь.
Одна из тысяч, оказавшихся в ловушке. Нацисты никогда не позволят заразе расползтись из Парижа по всей Франции. Въезды и выезды перекрыты.
Когда стало ясно, что манифы, эти новые существа с их новыми силами, не собираются исчезать, Рейх, прежде чем прибегнуть к сдерживанию, сперва попытался их уничтожить, а потом – использовать. Или породить собственных, не таких своенравных, как его инфернальные союзники. Нацистам даже удалось призвать нескольких существ при помощи собственной манифологии: ни на что не годные статуэтки; weltgeist Селина, грибковую апатию, полуразумную грязь и неврастению, заражающую дом за домом. Но их успехи были немногочисленны, неустойчивы и неуправляемы.
Теперь, спустя годы, Тибо кажется, что количество манифов уменьшается. Что это вторая эпоха, наступившая в городе после взрыва.
Разумеется, в Париже еще кипит жизнь. «Стоит просто прогуляться, если есть сомнения, – думает он. – И сам увидишь, что тебе повстречается». Энигмарель, фатоватый робот, сошедший со страниц выставочного буклета, раскинул руки для смертельных объятий. Спящий кот размером с ребенка, нелепо стоящий на задних лапах, наблюдает с разумностью во взгляде. «Этих существ еще можно увидеть, – думает Тибо. – Пока еще можно».
А если продолжить вот так идти, избегая неприятностей и оставаясь незаметным, через некоторое время окажешься в одиночестве и узришь впереди улицу, чьи окна и кирпичные стены не тронуты войной, и на миг притворишься, что вернулся в старый Париж.
«Я не тоскую», – настойчиво повторяет Тибо сам себе в очередной раз. Ни по довоенным дням, ни по недавней относительной безопасности девятого арондисмана. Нацисты, застрявшие в десятом, никогда бы не сумели захватить те улицы, пересекающие измененный ландшафт, полынные луга, гладкие альпийские пейзажи, похожие на провисающие складки ткани, дома, чьи застывшие комнаты полны часов, места, где география отражается сама в себе. Девятый почти целиком состоял из непокорного искусства, и потому его никто не мог одолеть. Он не стал бы приютом ни для кого, кроме партизан того же искусства – выживших сюрреалистов, солдат бессознательного. Main à plume.
«Я ни по чему не скучаю». Тибо судорожно сжимает винтовку.
Здесь, на берегу реки, у каждого дерева свое время года. Листья мертвые и живые. Тибо нужны железнодорожные пути. Дороги наружу. Под одним из фонарей – ночь. Тибо прислоняется к нему, потом садится и несколько долгих минут смотрит на звезды.
«Неужели я еще заслуживаю все эти места?» Его товарищи оказались не в том месте не в то время. Борьба за освобождение потерпела неудачу. Но если Тибо не может отыскать вокруг ни единой искры радости, то, возможно, он не лучше любого из людей Сталина. Или дармоедов де Голля, врага истинной свободы.
«Я не такой, – думает он. – Нет».
Он встает и снова выходит на свет из крошечной манифовой ночки, и в этот самый миг над улицей прокатывается вой.