Страница 14 из 24
Первые руководители «белой» Латвии много чего тогда прозевали. Например, литовцы присвоили себе большой кусок побережья Балтийского моря в районе Паланги, который раньше был приписан к Курземской губернии. Настоящие латышские националисты никогда бы не забыли ни о потере Валки, ни о потере Паланги. Но у нас в стране настоящих латышских националистов нет – есть только потешные клоуны, использующие националистическую риторику.
Но это я немного отклонился от линии повествования. После Великой Отечественной войны здание Петропавловского храма перешло в ведение Красной армии, и военные приспособили его под вычислительный центр.
Зайдя впервые в Петропавловский храм, я был поражен его величием и испытал какой-то внутренний подъем духовных сил. Позже я узнал, что это чувство возникает в местах, где люди столетиями возносят молитвы Богу. На стенах храма сохранились росписи, но иконостаса не было. Посреди церкви стоял железный монстр размером с небольшой двухэтажный дом – вычислительная машина «Урал-4». Она была начинена электронными лампами, релейными катушками, медными проводами и еще какими-то гаджетами непонятного назначения.
Все в храме было покрыто толстым слоем пыли и затянуто паутиной. Совсем как в казацкой церквушке из недавно виденного мною советского фильма ужасов «Вий». Разве что по стенам не ползала нечисть, да гроб с ведьмой в облике актрисы Натальи Варлей не летал по воздуху.
Я побродил немного по пораженному мерзостью запустения храму, потрогал руками стены – они были почему-то теплыми, несмотря на то, что на улице стоял ужасный мороз. Потом стал расспрашивать бывших со мной коллег об истории собора, но они ответить на мои вопросы не могли.
Две недели мы вытаскивали из патриарха отечественной вычислительной техники электронные лампы, раскладывали их по разным ящикам, которые потом куда-то увезли военные. Лампы прослужили на «Урале-4» два десятка лет, но были, как мне объяснили коллеги инженеры, вполне работоспособные, и их хотели приспособить к какой-то другой военной штуковине. Еще из вычислительной машины мы извлекли кучу железа, меди и даже серебра. Серебром были покрыты контакты на релейных катушках, и я откусывал эти контакты кусачками в маленький железный ящичек. Много «накусал» – килограмма два так точно.
Поскольку в храме было все-таки достаточно прохладно, начальство выдавало нам по сто граммов спирта в день для согрева души. Я спирт за компанию попробовал, но он мне совсем не понравился. Бабушка Мария Ивановна была первоклассным шеф-поваром, умела готовить прекрасное домашнее вино и научила меня разбираться в алкогольных напитках. От хорошего вина получаешь вкусовое наслаждение и не теряешь ясность ума, а водка, а тем более спирт, обжигает все внутри и мутит рассудок.
Здание Петропавловского собора после демонтажа железного монстра отдали под вещевой склад, а в конце 80-х его реконструировали и превратили в концертный зал с вызывающим языческим названием «Ave sol!». Теперь в нем проходят концерты. На месте алтаря в зале оборудована сцена, на ней пляшут актеры и исполняются скабрезные песни. Это много хуже, чем размещение в храме вычислительной машины.
В новые времена все попытки православной общины вернуть себе Петропавловский храм были безуспешными. Я написал вновь избранному рижскому мэру Нилу Ушакову справку с аргументацией относительно исторических прав православных на здания Петропавловского храма. Однако дело уперлось в тот факт, что в начале XX века здание храма было конфисковано у православной общины решением Сейма и только на этом уровне можно было принять решение о его возврате.
Кстати, власти молодой Латвийской республики отобрали у русской общины еще великое множество других культурных объектов. Среди этих объектов только в Риге: дворец Петра I, Свято-Алексеевский православный монастырь и резиденция православного епископа(переданы католикам), Русский драматический театр, построенный на деньги купцов(ныне Латышский драматический театр), Духовная семинария(ныне анатомикум), Александровская гимназия(ныне Консерватория), две гимназии и реальное училище на Николаевской улице.
Как-то я попытался поднять вопрос о возврате украденного властями у русской общины имущества, но на меня все зашикали: «Что ты! Что ты! На эту тему говорить неприлично». Воровать было прилично, а говрить о воровстве неприлично. Очень странная система нравственных координат.
На страже Родины
Схема нанесения ядерных ударов США по Ленинграду
В НИИ я проработал чуть более полугода, и весной 1971-го меня призвали на срочную службу в Советскую армию. Отец хотел, чтобы я пошел по его стопам, поступил в военное училище и стал офицером. Он говорил, что у нас в роду все мужчины служили Отечеству и мне не след нарушать эту традицию. Действительно, мой прадед был из запорожских казаков и воевал в Турецкую войну, дед воевал в Германскую (сейчас принято говорить Первую мировую) войну, а отец – в Великую Отечественную. Однако поступать в военное училище мне не хотелось, поскольку от офицера требовалось безоговорочное подчинение начальству, что претило моей мятущейся душе. Но на срочную службу я пошел безо всяких уверток. Наверно, сказались гены – все предки служили солдатами, точнее сержантами. В армии тогда служили два года в сухопутных войсках и три года на флоте.
Из-за того, что я хорошо учился в школе, имел навыки работы техником и был сыном офицера, меня отправили на полгода учиться на специалиста спецсвязи в сухопутное учебное подразделение в Краснодаре, в просторечье – в учебку. Там я прошел курс молодого бойца, принял присягу. В тексте воинской присяги были такие слова «Я, гражданин СССР, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю Присягу и торжественно клянусь: быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином… до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству. Я всегда готов… выступить на защиту моей Родины – СССР и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.
Если же я нарушу мою торжественную клятву, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение советского народа».
К клятве мужественно и умело защищать свою родину я отнесся с полной серьезностью.
По принятии присяги я также дал подписку, что не буду разглашать секреты, которые узнаю по роду службы, и пятнадцать лет не поеду после ее окончания в капиталистическую страну.
Полгода в учебке я осваивал специальную технику и секретное делопроизводство, прочие хитрые воинские премудрости – навыки стрельбы из разных видов оружия, установку мин, тактику ведения боя, рытья окопов и сооружения блиндажей. В этих науках я был хорош, поскольку еще в отрочестве прочитал штук двадцать различных воинских наставлений, которые были у отца дома.
На учебных курсах нас еще инструктировали, как оберегать государственные тайны от иностранных шпионов. Занятия проходили в учебном классе, на стенах которого висели старые красочные плакаты с надписями «Не болтай!» и «Беспощадно уничтожай фашистских диверсантов!» Окна класса во время занятий занавешивались плотными черными матерчатыми занавесями. Офицеры-преподаватели учили не болтать лишнего и внимательно следить за нестандартным поведением и внешним обликом тех, кто пытался выведать военные секреты, попросту говоря шпионов.
Однако главная опасность для нас, спецсвязистов, исходила не от иностранных шпионов, как нас учили, а от собственных военных контрразведчиков. Во время службы в частях они, проверяя бдительность, постоянно пытались утащить у нас секретные документы, оставленные на столе без присмотра, или проследить, к кому из девчонок и куда мы бегаем в самоволку. В лучшем случае утрата документа или провал явки для свиданий грозили гарнизонной гауптвахтой, а в худшем – судом и отправкой в дисциплинарный батальон. Так что искусство держать язык за зубами, не оставлять документальных свидетельств своей деятельности и уходить от слежки было мной отработано в ранней юности до совершенства.