Страница 12 из 28
Она не противилась и шла доверчиво за молодым человеком. Он ее усадил на плетеное кресло у стола, на котором был накрыт завтрак и кофе дымился на серебряной спиртовке.
— Могу я вас попросить быть за хозяйку дома? У меня никого нет, я одинок, мадемуазель…
— Жанна, — сказала она.
— Мадемуазель Жанна. А меня зовите Анри. Я инженер Анри Дюпон, ваш верный, преданный рыцарь.
Что могло сделаться, чтобы Жанна Субирус, строгая Жанна, безупречная Жанна, никогда не разговаривавшая ни с одним мужчиной, вдруг явилась на свидание к незнакомому молодому человеку, на его виллу и беспрекословно села с ним тет-а-тет завтракать? Все то же непоборимое чувство, нередко заставляющее молчать рассудок. К тому же доверчивая девушка никогда еще не сталкивалась с людьми и, конечно, ей и в голову не приходило, что ей следует опасаться своего нового друга.
Пятнадцатилетняя девочка, лишенная родительских ласк, вдруг почувствовала себя согретой и доверчиво, как цветок к солнцу, потянулась к согревающим ее лучам. Она без застенчивости придвинула к себе спиртовку и стала разливать кофе. Дюпон, напротив, как-то конфузился и не знал, как начать разговор. Поэтому завтрак прошел молча и скоро. Анри предложил приняться тотчас же за собирание цветов, и оба с облегчением вышли из-за стола и спустились с террасы в сад. Здесь неловкость исчезла совершенно, и они непринужденно стали разговаривать, срывая цветы, перебегая от одной клумбы к другой. Букет вышел великолепный. Анри обернул его бумагой и обвязал лентой. Затем он сказал своей гостье, что будет ждать ее в следующее воскресенье, а что сейчас боится ее компрометировать и потому не осмеливается провожать ее до церкви. Она ответила, что придет непременно, и поблагодарила его за цветы. Находя, что одними словами она недостаточно выразила ему свою признательность, шалунья протянула ему губки и он, сам не помня себя от счастья, поцеловался с ней.
Первый поцелуй любви! Сколько в нем поэзии, сколько блаженства!
Девочка, вся взволнованная, пришла в церковь с огромным букетом, который положила у подножья любимой статуи. Затем она с жаром стала молиться за того, кто стал ей так дорог, что вытеснил из ее маленького сердечка даже память о родителях. Всю обедню она стояла рассеянно, забывая перевернуть листы молитвенника, не становилась вовремя на колени, и даже, когда уходила, прошла мимо кропильницы, не обмочив пальцев.
— Что сталось с маленькой Жанной? — недоумевали соседи.
Эта рассеянность не покидала ее всю неделю, которая тянулась бесконечно. Жанна считала часы и минуты. Ночи она плохо спала, а когда засыпала, видела во сне своего милого Анри и что он ее обнимает. В ночь на воскресенье, которое, наконец, наступило, она все вскакивала, боясь проспать, и с зарей поднялась, и в первый раз в жизни долго стояла перед небольшим зеркальцем, кокетливо причесываясь и прихорашивая свой лучший наряд. Когда солнце встало, она вышла. Улицы еще были пустынны. Она почти бегом направилась на Симеиз и, не успело солнышко подняться над горизонтом настолько, чтобы осветить западный склон гор и холмов, она уже стучалась у знакомой калитки. Анри ждал ее, и она очутилась в его объятиях. Он обнял ее, мягко, нежно, а она обвила его шею руками и приблизила пылающие щеки к его лицу. Он стал целовать ее страстно, сладко, она отвечала ему такими же поцелуями.
— О, как я тебя люблю! — вырвалось у нее.
— Дорогая, я тебя полюбил, как увидел. Ты будешь моей?
— Твоей?..
— Моей маленькой женой?
— О, как хорошо! Буду, конечно, буду!
Дюпон не имел намерения обольстить ребенка. Но случилось. Оба молодые, полные сил, влекомые друг к другу здоровым чувством, они отдались ему стихийно, без рассуждения. Анри был целомудрен, насколько может быть чист молодой человек, едва вышедший из юношеского возраста: муж в полном расцвете сил и энергии. Он знал женщин случайных, падших, но отдавал долг природе с отвращением, и тотчас же после в этом раскаивался, считая за грехопадение то, что всеми признается неизбежным в его возрасте. И он всегда крепился и боролся с собой, прежде чем «пасть». На этот раз все вышло у него по-иному: он и не боролся с собой прежде и не раскаялся после. Напротив, он ощутил такую радость, такое счастье, как никогда в жизни, и успокаивал испуганную и пришедшую в себя Жанну клятвами и уверениями, что они теперь соединены навеки, что она его «маленькая жена», и что они будут — о, непременно будут! — счастливы. И он подкреплял свои клятвы поцелуями, а Жанна верила: ей так нужно было теперь верить!
В этот день (это было Вербное воскресенье) прихожане кафедрального собора в первый раз напрасно искали глазами милого ребенка на его обычном месте. Оно пустовало. Сперва думали, что она опоздала, но, так как она не приходила, решили, что она больна. Некоторые из ее обычных заказчиц решили справиться о ее здоровье. Каково же было их изумление, когда квартирная хозяйка им заявила, что маленькая Субирус здорова, что ее нет дома, что она вышла с раннего утра.
— Должно быть, пошла на кладбище, — решили соседи, — снести миртовый венок в память родителей.
Жанна вернулась домой поздно вечером, ее подвез фиакр: новый предмет любопытства и догадок. Одна соседка попробовала постучать к ней, но, не получив ответа, должна была удалиться ни с чем.
Наступил Великий четверг. Новое удивление! Благочестивая Субирус, кузина святой, была в церкви, но не подходила к причастию!
Неужели падре Альфонсо, ее духовник, не допустил ее?
Падре Альфонсо сам недоумевал: Жанна не была у него на исповеди. В Великую субботу, обходя со святой водой прихожан, падре Альфонсо нарочно поднялся на пятый этаж проведать свою духовную дочь. Доброму священнику пришлось разочароваться: Жанна ушла еще с утра и не возвращалась.
Наступила Пасха. Жанна целые дни проводила в «Вилле Роз», каждый вечер возвращаясь в свою убогую квартирку. Так проходил их медовый месяц. Работы она более не брала: едва-едва окончила прежние заказы. Анри нанял ей небольшую квартирку в другой части города, в самом конце Английской набережной, с чудным видом на море. Теперь он стал к ней ездить каждый день, но более не мог проводить с ней целые дни, так как много работал. Впрочем, иногда она к нему приходила, больше по праздникам, и тогда они совершали прогулки по окрестностям Ниццы, ездили в горы, в Болье, в Антиб, в Ментону, в Канны и даже из любопытства заглянули в Монте-Карло. О свадьбе уже не было речи. Бедная Субирус покорилась своей участи. Анри все так же нежно любил ее, все так же страстно ласкал, но видно было, что любовная горячка не захватила его всего. Он всегда любил свое дело, оно его интересовало, и он, сойдясь с Жанной, продолжал работать и по-прежнему оставался поглощенным своими машинами.
Так прошло лето. Анри все реже и реже навещал свою маленькую Жанну. Она тосковала и все чаще и чаще плакала.
Она ревновала его к его работе, к его машинам.
— Они тебя до добра не доведут, — говорила она ему, как бы предчувствуя грозившую ему беду.
Однажды она долго не видела своего Анри, не вытерпела и пошла к нему. Сердце ее стучало, когда она подошла к знакомой калитке. Вышел слуга.
— Мадемуазель Жанна, — сказал он ей, — господин уехал в Париж, не оставив никаких распоряжений. Зайдите, здесь капитан Дюваль; он знает более моего.
Жанна вошла: она знала Дюваля, часто бывавшего у Анри.
— Мое бедное дитя, — сказал ей Дюваль, целуя ее маленькую ручку. — Анри грозит беда, и он поехал в Париж к сестре.
Жанна заплакала.
— Слезами не помочь Анри, — сказал он.
— Чем же я могу ему помочь?
— Помочь? Ничем, но полезной быть можете. Вот очень важные бумаги. Это планы его последней машины. Я снял с них копию, которую, вместе с машиной, спрячу у себя. Оригинал я отдаю вам; если все обойдется благополучно, вы его возвратите вашему другу или мне. Если же с нами обоими случится несчастье, вы отвезете эти бумаги его сестре.