W: genesis

– Гаспар, тот, кому остается полгода, обычно в себя не приходит! – выхрипел консул, достал желтенькую бумажку и прочел. – И о нем не доносят, что «пациент находился в неожиданно стабильном состоянии, жизни ничего не угрожает».

– Я к этому и веду, Марат, – на полтона тише и на полоктавы ниже пробасил Гаспар.

Они остановились. Консул обернулся к подчиненному. Кругом не раздавалось ни звука, ожидаемый на такой высоте ветер по каким-то причинам не гулял в проходах, не создавал сквозняков.

– Слушаю.

– Никак не смогу подтвердить фактами, но мне почему-то кажется… Если вкратце, то уверен: Зеро и «В» чем-то или как-то связаны. Хотите, считайте мое чувство интуицией.

В словах мужчины с мощной шеей и короткой, жесткой стрижкой проскользнуло смущение.

Марат оценивающе осмотрел его. Чуть улыбнулся. Как всегда, лицо консула от улыбки стало уродливее. Он медленно полез в пальто, достал зеркально—серебряную коробочку. Похлопал себя по карманам в поисках огня.

Гаспар невидимым движением с готовностью чиркнул спичкой и засмолил начальнику папиросу.

Постояли в молчании. Коридор или нечто вроде, в котором они находились, был всего лишь небольшим связующим звеном от одной обитаемой колонны к другой этого необъятного строения. Потолки уходили далеко ввысь, закругляясь под конец в форму яичной скорлупы. Некогда и сверху красовались рисунки, орнаменты и фрески. Но что-то отвалилось, что-то до неузнаваемости потрескалось, некоторые места выцвели.

– Если честно, я ожидал, что «В» очнется сразу после новостей о Зеро. Или одновременно. Назовем это интуицией, да. Готовься в принципе получать много совпадений и необъяснимых звонков интуиции в ближайшие дни. – спокойно и как-то будто сквозь потаенную боль проговорил Марат, выпуская терпкий дым прямо в лицо Гаспара. Они стояли рядом, консул бессознательно потрепал пуговицы на одежде подчиненного. Подобное шло не от наглости или невоспитанности консула, но когда он о чем-то задумывался, обо всех окружающих он словно забывал. Гаспар не курил, но от дыма не подавал никакого вида недовольства. Привык. Не шелохнулся и от прикосновений.

– Мне идейка пришла. И не одна, – продолжил консул. – Раз уж все сорвалось с катушек, нужно действовать нестандартно. А для нестандартных действий нам нужны такие же неординарные люди.

Гаспар молчал.

– И в кои-то веки нам придутся к месту бандюги, всю жизнь проведшие в борьбе с Республикой.

– Вы хотите обратиться к оставшимся джиханам?

Марат щелчком выкинул окурок в окно. Казалось невероятным, но промахнулся, попал в раму, окурок упал на грязный пол.

– Не только к ним. А что касается «В»… Надеюсь, о его пробуждении не прочухали?

– Нет, – ответил Гаспар.

– Славно. С ним вопрос надо закрыть. Не спеша. Но оперативно. На этот раз – наверняка.

Марат подошел к окурку, поднял и сделал вид, что внимательно изучает его.

– Про то, о чем я говорил ранее… Вы не думаете, что Зеро не допустит подобного? – в голосе Гаспара не было тревоги, скорее присутствовала хорошая, деловая озабоченность.

– А вот мы как раз и проверим.

Со второй попытки Марат выкинул окурок.

Глава 3. Недопонятый слуга людей

10 год Новой Федерации

Один из островов архипелага Эйсав

За 7 дней до встречи на земле Судей

…Нет, старайся спасти самого себя. Боюсь я, чтобы сострадание не принесло вреда тебе. До дна исчерпаю я все зло, которое послала мне судьба…

Древний миф

Не хотелось признавать, но, похоже, хромота у тебя отныне навсегда. О подобном врачи редко скажут прямо, а самому как-то спрашивать о недуге, который будет сопровождать тебя всю жизнь, слишком неприятно. Колено ощущалось чужим, негнущимся, будто в него засунули надутый шарик. Однако ходить ты можешь и вполне спокойно, если не брать в расчет прихрамывание. От трости отказался за первые два дня физических упражнений.

Постепенно и сознание приходило в норму. Элементарные действия, будь то владение ножом, вилкой, использование туалета, умывание и прочее оживились в памяти довольно скоро. К сожалению, другие навыки или события продолжали таиться под покровом темной амнезии, но в данный момент тебя прошлая жизнь волновала слабо. Стоило признать: не так уж дурно пребывать в опрятной, аккуратной больнице с приветливыми медсестрами, внимательным профессором Лукой Паэльсом, со свежей и вкусной едой, ласковым климатом за окном, накрахмаленными простынями. Мутные знания о мире давали тебе понять, что в предыдущем солдатском быту подобного имелось отнюдь немного. Войны явно не способствовали размеренному и комфортному образу жизни. И, наверное, мысли.

От аппаратов тоже освободили. Уставшие от иголок, грубые и шрамированные руки получили долгожданную свободу. Они слушались вполне сносно. И пускай левая слегка дрожала, – все это нестрашно, легко привыкается.

Первый прием душа открыл тебе собственное тело: обвисшее, обрюзгшее, ощутимо помученное, но широкое, коренастое, когда-то весьма, видимо, тренированное, на нем виднелись остатки былого мышечного рельефа. Тело покрывали шрамы, пятна, многочисленные белые полоски и прочие отметины из прошлой жизни. Весьма ожидаемо. Наиболее из всех выделялся живот – его пересекал тугой толстый шрам, судя по всему, давнишний, уродливо—коричневый, похожий на паутинистый раскат молнии. На правой груди просматривались татуированные цифры. Ты долго вглядывался, чтобы прочесть: «шесть, запятая шесть, два, шесть, ноль, семь, ноль, ноль, четыре, ноль» и два нечетких числа почему-то в скобках. Плюс далее цифры помельче, понятное дело, различить их уже совсем не получилось. На груди левой – жирная единица, снова запятая ноль пять, четыре, пять, семь, один, восемь и вроде бы два ноля. Идущие после символы опять же в скобках поглотил шрам.

Цифры эти различались четче и заметнее, чем наколка на левом предплечье в виде перечеркнутого глаза, странной формы, в полукруге. Глаз этот производил странное впечатление – он смотрел на тебя не то с крайним презрением, не то с крайним спокойствием; он не был человеческим, но и не принадлежал зверю. Голова, разумеется, ровным счетом никак не отреагировала ни на числа, ни на едва различимое око. Что интересно, от желания узнать у окружающего персонала, включая Паэльса, значение наколок тебя удержало какое-то трудноуловимое предчувствие.

К слову, дальше собственной палаты не выпускали. Мир, доступный на данный момент ограничивался непосредственно палатой, – надо признать, весьма и весьма комфортабельной, – двумя медсестрами, парой медбратьев (к Лизе добавилась девушка, чьего имени ты никак не мог уловить, темнокожий парень лет двадцати и средних лет мужчина, по словам профессора – немой) и самим профессором. Окно в палате являлось для тебя именно что окном во внешний мир: больница располагалась в густом лесу, обрамленная садом из живописных растений. Где-то на расстоянии руки от подоконника росло дерево, как ты смог вспомнить, апельсиновое. В полдень и девять вечера откуда-то негромко, но отчетливо доносился интересный звон, похожий на колокольный, но и в то же время, чем-то отличающийся. Чем – понять не смог.

Неспешно и размеренно, прошла неделя. Никакой информации о происходящем вне лечебницы тебе не сообщали, а если говорить откровенно, не слишком-то и хотелось чего-то знать. Где-то на третью ночь, – об этом в ежедневных разговорах с Паэльсом решил умолчать, – начались вязкие, нечеткие, размытые сны, полные рваных образов, каких-то фигур и ослепительных вспышек.

Сегодня же картинка чуть прояснилась и радости она ничуть не доставила: полночи ты наблюдал за обугленным то ли городом, то ли неким поселением у подножия громадной горы. На улицах под первым неуверенным снегом лежали закопченные трупы, где-то поднимался темный, угольно—черный дым, ты шел по узким проулкам с мечом в руке, обильно окрашенным кровью; из-под ног распылялся пепел, слышался хруст ветхих, обгоревших тел, на которые, – деталь, особенно задевшая, – ты наступал безо всякого сожаления. Проснувшись намного раньше обычного, в легком поту и со стучащим сердцем, пол утра ощущал этот тошнотворный, сладковатый запах горелой плоти, в ушах стоял сухой, хрумкающий звук раздавливаемых черепов, с широко открытыми челюстями и полупустыми черными глазницами.