Страница 38 из 93
Разговор между Гюставом и Пьером Капларом состоялся на следующий день после появления на борту двух пассажиров, потерянный день, как его назвал доктор Пранжье в припадке гнева.
Операция по разгрузке и погрузке угля продолжалась даже после наступления темноты при свете факелов.
Когда краны замедлили свое непрерывное движение взад-вперед, что указывало на близкое завершение работы, на набережной появился почтальон, оседлавший велосипед с высокими колесами.
— Эй, на «Дорис Бонте»!
— Что тебе нужно на нашем корабле, парень? Может быть, ты хочешь спрятать его в свою сумку?
— Ну и шутник же ты! Скажи, есть у вас на борту некий господин Пранжье? Если да, то я должен передать ему срочное письмо!
И он помахал большим серым конвертом с надписью «Срочное» жирными буквами.
Вероятно, у доктора Пранжье был невероятно острый слух, потому что он мгновенно появился на палубе, выхватил из рук почтальона конверт и бросил ему серебряную монетку.
— Это от Коппеника, — пробормотал он, узнав почерк своего мажордома. При свете штормовой лампы он прочитал:
Мой уважаемый и высокочтимый господин!
Не прошло и нескольких часов с того момента, как Вы покинули город — на колокольне святой Анны только что пробило десять часов, — как кто-то постучался в ворота. Это оказался человек с болезненным лицом, плохо одетый.
Я сказал ему: «Уходи, мы ничего не подаем бродягам!»
К моему большому удивлению, он ответил на хорошем языке: «Я не бродяга, а граф де Вестенроде. Мне известно, что этой ночью ваш хозяин отправился путешествовать.
Я не спрашиваю у вас, куда именно, но скажите, вы еще можете связаться с ним?» — «Нет», — ответил я. «Но вы можете хотя бы послать ему записку? Если да, то напишите ему следующее: „Граф де Вестенроде выражает свое уважение господину Пранжье и сообщает, что ему известно то, что может представлять интерес для господина доктора. Надеюсь, что он сочтет более разумным вернуться, а не упорствовать в своих намерениях.
Я, граф де Вестенроде, решительно настроен защищать то, что требует защиты“».
Это все, мой глубокоуважаемый господин и хозяин. Затем этот человек вежливо распрощался со мной и удалился, не сказав больше ни одного слова.
Я позволяю себе сообщить Вам, что граф де Вестенроде считается крайне бедным человеком и его принимают за безумца или маньяка, что не может вызывать сомнения. Возможно, Вы уже слышали о нем. Тем не менее я считаю своим долгом поставить Вас в известность о его посещении.
Желая Вам удачного путешествия, остаюсь, мой высокочтимый господин и хозяин, Вашим преданным слугой.
Жером Коппеник.
Господин Пранжье сложил письмо дрожащими руками. Подойдя к зеркалу, он погрозил кулаком своему отражению.
— Безумец… — прошипел он сквозь зубы. — Безумец! Да, это ты действительно сумасшедший, ты, Бельфегор Пранжье, а не граф де Вестенроде! Почему ты не подумал об этом раньше? Почему ты позволил убедить себя, что владелец украденных предметов не может знать, что они были украдены? Граф де Вестенроде! Действительно, твое логово находится поблизости от жилья Снеппов!
Ему пришлось подавить неудержимое желание разбить зеркало вдребезги, но он всего лишь отвернулся от него, грубо выругавшись.
— Я не представляю возможности этого графа де Вестенроде… Возможно, он более могуществен, чем можно подумать. Тем не менее если речь идет о борьбе, то именно я его противник. И я не расстанусь со своим куском добычи, даже если мне придется сделать капитаном «Дорус Бонте» самого дьявола.
Глава III
Визит к графу Бодуэну де Вестенроде
В это время улица Труа Трефль в Линленхэме была одной из самых длинных. Несмотря на некоторое однообразие, она высоко ценилась любителями старой архитектуры за многочисленные столетние фасады. К сожалению, недостаточно хозяйственные коммунальные власти позволяли им разрушаться, не заботясь о реставрации замечательных памятников архитектуры.
Знатоки старинной архитектуры, не колеблясь, признали бы самым красивым здание, на гребне крыши которого находился флюгер в виде парусного судна. Но само здание было таким дряхлым, его облик был таким унылым, что так называемые знатоки отворачивались после первого же взгляда, задаваясь вопросом, как можно было довести до такой стадии разрушения эту жемчужину старинной архитектуры.
Ставни из черного дуба на окнах, потрескавшиеся и щелястые, едва держались на ржавых петлях и не защищали оконные стекла, впрочем, уже давно выбитые.
Северо-западный ветер мог стараться, сколько угодно, фрегат оставался неподвижным на ржавой оси, постоянно указывая своим бушпритом одно и то же направление. Дверной порог был сильно изношен, и в поднимавшейся к дверям крутой высокой лестнице отсутствовала верхняя ступенька, что заставляло визитера — буде такой находился — проявлять чудеса акробатики.
Но давно никто не пытался подергать ржавую цепочку звонка или постучать фигурным молотком в источенную древоточцами дверь.
Изредка, обычно в сумерки, преимущественно в пасмурную дождливую погоду, дверь, усеянная шляпками гвоздей, открывалась, чтобы пропустить сгорбившегося мужчину, передвигавшегося по улице неуверенными шагами, со взглядом, опущенным на землю под ногами. Он заходил в жалкую булочную, освещавшуюся тусклой масляной лампой, чтобы купить хлеб из смеси ржаной и пшеничной муки. Потом в соседних лавчонках, таких же убогих, он покупал всегда одну и ту же еду: копченую селедку, кусок дешевого сыра и луковицу. Раз в месяц к этим покупкам добавлялось полфунта дешевого табака. Обитатели Линденхэма провожали его взглядом, в котором жалость смешивалась с уважением, потому что это был граф Бодуэн де Вестенроде. А благородный человек всегда остается благородным, даже если он одет в потрепанный редингот и туфли, зачерпывающие дождевую воду из лужи отставшей подошвой, словно уличная собака языком. Только коммунальный секретарь мог бы подтвердить, что граф принадлежал к фламандской аристократической семье, к сожалению, давно угасшей, и что он переехал в наш город из Руана много лет назад, чтобы вступить во владение домом с фрегатом, доставшимся ему по наследству от дальнего родственника, шевалье Жиля де Кейзера.
Соседи знали только то, что он никого не принимал, никого сам не посещал и жил очень бедно. При этом он не влезал в долги и никому не причинял неприятностей. Он оплачивал свои налоги в коммунальную кассу столь же пунктуально, как хороший банк. Никто не мог сказать, сколько ему лет, даже коммунальный секретарь, потому что немногие удостоверяющие его личность бумаги не содержали сведения о дате его рождения, дате, о которой, впрочем, власти никогда не считали необходимым поинтересоваться.
Одни были уверены, что он далеко перевалил за семидесятилетний рубеж, другие считали его гораздо более молодым, но рано состарившимся. Постепенно горожане привыкли к его присутствию, к его бедному облику, к ветхости его особняка. И когда общественность начала обсуждать вопрос о его психическом здоровье, а самые грубые даже стали называть его сумасшедшим, через некоторое время о нем оказалось сказанным все, что только можно было сказать, и разговоры о графе прекратились сами собой.
Однажды тихим июльским вечером граф сидел в единственной пригодной для жилья комнате своего архитектурного чуда, заканчивая скромный ужин, состоявший из ломтика хлеба без масла и кусочка высохшего сыра.
Запив еду глотком воды и набив табаком почерневшую трубку, он устроился перед окном, выходившим в сад, из которого можно было увидеть виртуозную пляску мошкары и дикие виражи ласточек.
Он оставался у окна до наступления ночи, когда летучие мыши сменили птиц.
Когда в трубке сгорела последняя крошка табака, граф встал и, после некоторого колебания, зажег свечку за четыре су. Потом он открыл дверцу углового шкафа и достал письменный прибор, давно вышедший из моды, но способный вызвать зависть у собирателя древностей.