Страница 22 из 23
Теплая золотистая волна окутала их обоих, осязаемо прильнула к рукам, плечам, спине, мягкой лапкой прошлась вдоль позвоночника, лизнула ключицы — и толкнулась в сердце. Остатками сознания Бьякуя подумал, что выражение «коснуться души» имеет не только метафорическое значение: к его душе только что притронулась другая душа. Осторожно, словно спрашивая разрешения, огладила сердце, застучавшее быстро и ровно, не встретив сопротивления, растеклась по всему телу, по всей сущности, согревая и лаская, и свернулась уютным комочком где-то у солнечного сплетения. Возводимая десятилетиями броня невозмутимости и одиночества, бережно хранимая память о первой любви, оказавшаяся эфемерным отражением на текучей воде, осы́палась ледяным крошевом от единственного мягкого прикосновения, пала к ногам своевольной и мудрой принцессы, растаяла, поблескивая слюдяными лужицами на дне потемневших карих глаз.
Акеми чуть отстранилась, не выпутывая своих пальцев из его волос. Заглянула в переставшие быть стальными глаза. Бьякуя на миг испугался, что она скажет что-нибудь, разрушит это мгновение, короткой насмешкой уничтожит возродившееся тепло и доверие. Девушка только улыбнулась — радостно, немного задорно, в глазах заплясали невозможные в полутемном помещение солнечные зайчики. Она снова приникла к его губам, уже не так настойчиво, но по-прежнему нежно, провела кончиками пальцев по щеке, едва наметив ласку, обняла крепче…
Он не вполне понял, как они очутились в другом помещении с неразобранным футоном, когда тепло перешло в жар, каким образом одежды оказались разбросаны по полу в беспорядке. Бьякуя только краем сознания отмечал, что их пальцы переплелись, воздуха стало не хватать, прикосновение мягких горячих губ к ключицам, к плечам, животу стало нестерпимо желанным. Он чувствовал спиной шерсть покрывала — и шелковистую, гладкую, горячую кожу девушки, сидящей на нем верхом. Весь его разум, все его чувства сейчас сконцентрировались на почерневших глазах с искорками бесовщинки и уверенных руках, оставляющих на его теле обжигающие следы. На слитных грациозных движениях, на запрокинутой голове и водопаде волос с крупными завитками медового цвета, щекочущих его ноги, на высокой упругой груди, поднимавшейся в такт с движениями. На плоском животе с маленьким пупком и твердыми мышцами. На тонких сильных запястьях. На выступающих ключицах. На …
Акеми прикусила припухшую губу и, не переставая двигаться, склонилась над мужем, волосы хлынули ему на лицо, и он запустил пальцы в эту медную роскошь, убирая их за ухо, чтобы видеть… видеть ее. Девушка улыбнулась ласково и одновременно дразняще, наклонилась ниже, целуя пересохшие губы, ее грудь прижалась к его груди… Когда Бьякую выгнуло дугой и он с глухим рыком обхватил девушку руками, незнакомый внутренний жар выжег внутри него все лишнее, смел все сомнения, оставив лишь чистейшее первобытное наслаждение и томительную негу. Князь Кучики не узнал в хриплом длинном стоне своего голоса.
Прошедшие дни были наполнены суетой и беспокойным ожиданием. Хосими в нервической потребности движения вылизала свой скромный домик до состояния сверкающей чистоты, раза четыре переместила мебель — ту, которую была способна сдвинуть без посторонней помощи, — выстирала и перестирала белье и уже задумывалась о том, чтобы раздобыть краску и выкрасить наружные стены. Ей казалось, что она отдала все долги — поговорила с Рукией и получила ее прощение, убедила Кучики-сама, что он любит не ее, а память о ее прежнем воплощении… Чем дольше Нобуо-сама оставался в бараках четвертого отряда, тем больше Хосими волновалась, сомневалась, переживала.
Этот рассвет уже не казался девушке предвестником радости, напротив, бесплодное ожидание предыдущих дней заронило в ее сердце уныние и нечто, сильно смахивающее на безысходность. Хосими проснулась задолго до восхода солнца, вышла на веранду, закутавшись в одеяло, уселась на доски и с тоской смотрела перед собой, не замечая ни того, как рассеивается ночная мгла, ни того, как в проклюнувшейся зелени зашевелились ежи, чье семейство она исправно подкармливала. Она предавалась печальным размышлениям, пока не замерзли босые ноги, но когда первые лучи начали слепить глаза, Хосими разозлилась на себя. Может быть, когда-то ее душа и была робкой сверх меры, нерешительной и слабовольной. Но с тех пор все изменилось, не в этом ли она так горячо убеждала Кучики Бьякую? Что же сейчас мешает ей просто сходить в этот самый четвертый отряд? Да, есть все шансы, что ее не пропустят внутрь. Возможно, даже не дадут пройти на территорию гарнизона. Но почему не попытаться? В конце концов, на пропускном пункте можно оставить записку, найти кого-то, кто не откажется отнести ее. Хосими решительным движением скинула с плеч одеяло, встала, сжимая кулачки, твердо пообещала поднимающемуся солнцу и себе вот прямо сейчас осуществить свою задумку.
Она вошла в дом и замерла, не веря своим глазам. В дверном проеме, ведущем в прихожую, стоял среднего роста сухопарый мужчина в чистой, но очень поношенной одежде. Стоял и смотрел на нее с нежностью и затаенной болью в запавших глазах.
— Хосими, — сипло проговорил он. — Хосими, звездочка моя*…
Хосими всхлипнула и бросилась к нему. Нобуо поймал ее, стиснул. Девушка мимоходом обратила внимание, что сила объятий далека от прежней, даже в предпенсионном возрасте в Генсее муж обнимал ее куда крепче, но какая разница?! Вот он, рядом! Худющий, бледный, с ввалившимися щеками и потускневшим взглядом, без двух пальцев на левой руке, ребра торчат, и выглядит он лет на сорок, но — рядом! С ней! Не забыл, не остыл, а остальное приложится. Вцепившись в плечи мужа, Хосими рассмеялась сквозь слезы, не в силах оторваться от родного человека. Нобуо гладил ее по голове, шептал что-то утешительное, а ей хватало его тихого голоса и легких прикосновений, чтобы чувствовать себя совершенно счастливой.
Особенно заливистая птичья трель разбудила Бьякую. Несколько секунд он вспоминал, кто он, где он и почему здесь находится. Потом сбоку зашевелились, и дайме осознал, что под ними сбилась простыня, одеяло сползло, и вообще — односпальный футон не предназначен для двоих. Дома-то у княжеской четы все в двойном размере, и белье, и спальные места, и много чего еще, а в рабочем домике Акеми постель в принципе на всякий случай, а потому не слишком удобная и не слишком дорогая.
Он повернул голову и посмотрел на жену. Она спала, закинув на него руку и ногу — присвоила и отпускать не собирается. Бьякуя улыбнулся, рассматривая Акеми. На золотистой коже видны были бледные, едва заметные веснушки, на которые он раньше не обращал внимание. Он еще на многое не обращал внимание, и это его упущение больно кольнуло сердце, но сейчас Бьякуе было слишком хорошо, чтобы испытывать негативные эмоции.
По веранде протопотали маленькие ножки, створка седзи отъехала на десяток сун**, в комнату протиснулись и, добежав до футона, замерли. Дайме медленно, чтобы не разбудить Акеми, повернул голову и посмотрел на ребенка.
Шин вытянул тонкую шею и таращился на княжескую чету, растерянно хлопая белесыми ресницами. Крошечный носик покраснел и чуть-чуть подергивался, словно мальчишка старался им не шмыгать. Бьякуя прищурился, потом осторожно откинул одеяло со своей стороны и глазами указал: залезай. Ребенок сделал неуверенный шажок, но снова замер, вопросительно, почти испуганно глядя на грозного капитана. Грозный капитан вздохнул, подхватил Шина под мышки и уложил между собой и Акеми. И накрыл их всех одеялом.
Несколько минут мальчик лежал неподвижно, изо всех сил стараясь не шевелиться и, кажется, даже не дышать. Но Акеми погладила его, не просыпаясь, Бьякуя придвинулся ближе, закрыв глаза, и Шин расслабился. Угрелся, повозился слегка, притираясь к девушке, и вскоре засопел. А Бьякуя продолжал лежать, вслушиваясь в утренние звуки, привыкая к теплу маленького тельца под боком, принимая пронизывающий это время и это место уют.
В следующий раз он проснулся от того, что, во-первых, наглый солнечный луч лез в глаза, а во-вторых, ему совершенно нечем было дышать. Недолгое расследование, проведенное с помощью собственных глаз и попытки пошевелиться, выявило, что солнце давно в зените и шпарит сквозь полностью раздвинутые седзи, а на самом Бьякуе развалился кое-кто светловолосый, маленький и довольно увесистый. И сопит ему в шею так сладко, что и сдвинуть-то его рука не поднимается. Какое-то время Бьякуя задумчиво поглаживал узкую спинку поверх одеяла, размышляя — будить этого мелкого захватчика или просто переложить на футон, а самому вставать. Но, как водится, все решилось без него: Шин заерзал, шумно вздохнул, резким, каким-то нервным движением скинул с себя одеяло и закономерно скатился Бьякуе под бок.