Страница 24 из 27
Вместе с тем поступок Головцына вряд ли мог состояться в атмосфере, исключавшей проявления самостоятельного мышления со стороны представителей правящей бюрократии разного уровня. И губернатор, судя по всему, знал не понаслышке о заинтересованности Екатерины II в откровенных и объективных суждениях о положении дел на местах со стороны глав губернских администраций. Ему приходилось наездами бывать при дворе в столицах и самому составить представление о сложившейся там атмосфере. Так, в самом начале своего доклада императрице он напоминал о полученном «…в. и. в. имянном данном мне в бытность в Москве изустном повелении о архангелогородском сальном промысле»[143]. И очевидно его стремление быть услышанным и правильно понятым несмотря на откровенно продемонстрированные им существенные расхождения с новой правительственной линией.
В занятой Е. А. Головцыном позиции трудно усмотреть даже намек на фрондерство или проявление некоторых оппозиционных настроений. Напротив, она скорее всего свидетельствует о наличии спокойного, беспристрастного рабочего диалога губернатора с императрицей и ее окружением по довольно частному, но имеющему принципиальное значение вопросу. Более же чем прохладное отношение к его предложениям в высших правительственных сферах объясняется несколькими факторам. Во-первых, идея неограниченной экономической свободы стала там явно доминировать, причем не только в абстрактном выражении, но и перейдя в сугубо практическую плоскость спустя непродолжительное время после указа от 31 июля 1762 г. Во-вторых, эта идея, вытеснив другие представления, в 1768 г. еще не допускала тесного соседства частной и государственной форм участия капитала. В-третьих, явное предпочтение отдавалось крупному частному капиталу в ущерб интересам мелких производителей, защита которых со стороны архангелогородского губернатора была полностью проигнорирована.
Таковы лишь некоторые ближайшие и достаточно показательные последствия принятия июльского указа 1762 г. Однако к его содержанию необходимо вернуться еще раз. В отличие от своего мартовского указа-предшественника данный указ примечателен стремлением выработать более четкое отношение к вопросу о целесообразности сохранения за казной отдельных сегментов экономики, сообразуясь с объявленной экономической свободой. Так называемый «китайский караван», формировавшийся каждые три года на казенные средства в соответствии с русско-китайским торговым трактатом 1728 г. для ведения взаимной торговли, изымался из государственного ведения и передавался всем желающим участвовать в этом предприятии без каких-либо ограничений. Под таковыми имелись в виду прежде всего купеческие люди, которым надлежало самим выбрать директора китайской торговой экспедиции. Более того, снимались ограничения на отпуск за границу всех видов «мягкой рухляди», или пушнины, установленные указами 1731, 1734, 1739 и 1752 гг.
Вместе с тем без лишних слов давалось понять, что о полном разгосударствлении экономики речь не шла. Однако государство оставляло целиком в своем ведении только единичные и далеко не самые значительные сектора, относившиеся к торгово-промышленной сфере, а за другими сохраняло временный контроль, руководствуясь каждый раз конкретными соображениями. Так, производство поташа и смольчуга оставлялось целиком за казной ради «бережения лесов», а готовая продукция не подлежала свободной продаже. На вольную торговлю ревенем вводились временные ограничения, действовавшие вплоть до полной реализации накопившихся запасов этого прежде исключительно казенного товара.
В отдельных случаях признавались полезными для государственной целесообразности и запретительные меры. Так, устанавливался полный запрет на экспорт льняной пряжи. Этот шаг в указе объяснялся даже не столько протекционистскими побуждениями правительства, то есть заботой о собственных, российских, полотняных мануфактурах, дабы они не могли испытать возможную нехватку пряжи в случае ее экспорта, сколько стремлением «…к умножению делания в России полотен, как для отпуска за море, так и для внутренняго удовольствия…». Последний мотив недвусмысленно указывал на желание верховной власти с помощью мер государственного регулирования снизить прямые экономические потери от продажи за рубеж сырья или полуфабриката вместо конечного готового продукта. Такая мотивация проистекала не только из идей меркантилистских и монетаристских теорий, стремившихся прежде всего к поддержанию активного торгового баланса и притоку в страну драгоценных металлов в виде иностранной монеты зачастую любыми имеющимися в распоряжении средствами, но также из понимания, казалось бы, вполне очевидного фактора многократного увеличения стоимости товара после переработки сырья в конечный готовый продукт (впрочем, льняную пряжу нельзя безоговорочно отнести к продуктам сырьевого характера; она проходила несколько стадий первичной обработки, прежде чем стать пригодной для употребления). Но от понимания истинности данного положения до возможности отказаться от экспорта сырья, заменив его продуктами «рукоделия», как часто именовались тогда изготовленные промышленным способом товары, лежала огромная дистанция. От правительства Петра I и его преемников потребовались громадные усилия на протяжении десятилетий для создания начальной индустриальной базы. И только во второй половине XVIII в. продукция отдельных ее отраслей стала проникать на европейские рынки. В их числе российская полотняная промышленность, производившая в основном так называемые «простые» и недорогие полотна, оказавшиеся конкурентоспособными на внешних рынках. Они стали пользоваться там немалым спросом, особенно в Англии. Поэтому вполне закономерно стремление правительства Екатерины II при помощи названного экспортного сырьевого заслона обезопасить развитие полотняной отрасли.
Однако указу от 31 июля 1762 г., одновременно проникнутому духом экономической свободы и государственной целесообразности, запретительные меры в целом не свойственны. Тем более если они отвечали интересам только отдельных лиц или узких групп. Напротив, в нем достаточно последовательно воплощался принцип соответствия принимаемых решений потребностям самых широких слоев населения или в крайнем случае компактных сословных групп, объединенных территориально общей профессиональной деятельностью (под последними имеется в виду купечество Астрахани и Архангельска, которым указ даровал коллективные привилегии для осуществления торговых операций). В частности, «смоляной торг», бывший в течение продолжительного времени преимущественно казенным (с 1726 по 1740 г. он имел статус «вольного»), а в 1760 г. отданный на откуп генерал-аншефу С. К. Нарышкину на 20 лет, вновь обрел статус «вольного», т. е. доступного любому желающему вести как внутреннюю, так и внешнюю торговлю.
Снимался запрет на экспорт узкого холста и так называемого «хряща» (грубой холстины), введенный в 1746 г. в целях гарантированного снабжения армии. Тем самым молчаливо поощрялось увеличение производства данной продукции, причем вовсе не силами крупной мануфактурной промышленности. Дело в том, что между ней и мелким «домашним» производством сложилось определенное разделение труда исходя из номенклатуры выпускавшихся товаров. Мануфактуры были изначально ориентированы на выпуск широких отбеленных полотен и парусины. По существу, их продукция занимала отдельную нишу, не вступая в конкуренцию с изделиями мелких производителей, которые довольствовались изготовлением грубых узких холстов. Выработка узкого домотканого и неотбеленного холста не требовала ни наличия специального оборудования, ни особых навыков у работников. Она была под силу простым крестьянам, которые к удовольствию своих помещиков не преминули широко освоить данный промысел, занимаясь им без отрыва от насиженных мест, как правило, в межсезонье, в свободное от полевых работ время в собственных домах и светелках (мануфактурные полотна и холсты ткались на громоздких станах, вдвое более широких по сравнению с крестьянскими). Такая практика, без сомнения, в наибольшей степени соответствовала начальным представлениям верховной власти об идеальном хозяйственном укладе. Однако в июльском указе 1762 г. правительство не сочло возможным или необходимым даже обмолвиться о своих предпочтениях, а тем более нарисовать контуры будущей оптимальной экономической модели, которая допускала бы своего рода симбиоз земледельческого труда крестьян как их основного занятия и второстепенного «домашнего» производства, вытесняя на второй план крупную мануфактурную промышленность. Соответствующие идеи сугубо физиократической направленности будут сформулированы несколько позднее, о чем речь впереди. Сейчас же важно подчеркнуть следующее: ликвидация ограничений по вывозу холста диктовалась не только стремлением оградить торговлю от излишних административных барьеров. За этой мерой угадывается и намерение правительства найти альтернативу крестьянскому отходничеству в города, которое с середины XVIII в. становилось все более массовым явлением. Такой альтернативой вполне могло рассматриваться поощрение крестьянского домашнего производства, в том числе текстильного как одного из самых распространенных, чтобы способствовать удержанию крестьян при земле.
143
РГАДА. Ф. 248. Оп. 43. Д. 3796. Л. 520.