Страница 70 из 89
Ей-богу, даже если бы на самом деле его сомнения имели под собой почву, то и тогда они бы значили пренебрежимо мало по сравнению со смертельным приговором военного трибунала! Но для него это были вещи одного порядка.
Эти восточные особенности его натуры, в силу которых он считал женщин второсортными людьми, достигали в нем пиковых высот, а там переплетались с мужским эгоизмом и превращались в проклятие. Он не доверял медикам, скептически относился к инженерам-технологам-конструкторам, ни во что не ставил юристов, если это были женщины. И вообще высмеивал женщин, получивших образование, совершенно не признавая за ними права на общественно полезную деятельность. Если бы у него спросили, где допустимо использовать женский труд, то он бы сказал, что только на подсобных работах в сфере услуг, на подтирании детских задов в дошкольных учреждениях и на черных работах во всех видах производств. Как могла его просвещенная жена терпеть в нем такую жуткую смесь дремучести и все разом прощать, это необъяснимо. Да не просто терпеть и прощать — она еще пыталась приблизить его к нашим традициям и никогда эти попытки не прекращала, наоборот — иногда даже достигала в них успеха.
Отвратительное для славянского мира отношение к женщинам подпитывалось в Борисе Павловиче еще и тем, что он сам был неверным мужем, отъявленным бабником, в силу чего видел вокруг себя в основном только женщин лживых, блудливых и развращенных. По ним он судил обо всех остальных, не делая исключения и для жены.
Правда, Борис Павлович мечтал выучить дочерей, хотел для них лучшей жизни. Но все это существовало в нем на уровне наитий, ибо его идеалы не позволяли представить женское счастье в конкретном выражении. И в то же время, когда дочери вышли замуж за мягких и любящих парней, Борис Павлович встретил их избранников очень прохладно, с отчужденностью, словно не считал мужчинами. А в отношении семейной жизни показывал зятьям дурной пример — скандалил при них с женой, иногда распуская руки, так что зятья вынуждены были усмирять его и защищать Прасковью Яковлевну.
В книге «Птаха над гнездом» изложена история второго ребенка Бориса Павловича и Прасковьи Яковлевны — сына Алексея. Борис Павлович не признавал его своим только на том основании, что мальчик обрел жизнь в пору, когда супруги жили врозь — Борис Павлович тогда учился в военном училище в Симферополе. Но Прасковья Яковлевна навещала его там, в частности в то время, которое по дате совпадает с моментом зачатия этого несчастного ребенка. Борис Павлович сам описывает этот ее приезд в своих надиктованных на пленку воспоминаниях.
Нет, он не отрицал, что ребенок мог быть от него, но ведь мог быть и не от него! Такой вещи, как доверие к женщине, он не понимал, оно для него просто не существовало. Он считал, что если женщина жила без родителей или без мужа, то она обязательно вела себя непристойно. А Прасковья Яковлевна в отсутствие мужа еще и работала в школе, общалась в кругу, где были мужчины!
Бедный мальчик умер через полтора месяца после появления на свет, наверное, оттого, что питался молоком постоянно плачущей матери. Как обидно было Прасковье Яковлевне, в одиночку поднимавшей после войны семью и дом, ни за что, ни про что слышать подозрения от мужа, который сам был далеко не добродетельным!
Впервые ревность Бориса Павловича дала о себе знать в чудовищное время и по бессердечному поводу.
Случилось это в 1943 году — столь страшном, сколь и радостном, когда трагедия расстрела сменилась настоящим счастьем освобождения от немцев. Тогда страна, долго находившаяся под гнетом уродов, поведение которых не отличалось от скотского, например, они громко портили воздух в людных местах и даже за столом[68], наконец была очищена от них.
Когда вернулись советские войска — светлые улыбчивые богатыри, вернувшие советским людям человеческое достоинство, Прасковья Яковлевна почувствовала мгновения безопасности и счастья. Он не знала, как и чем отблагодарить их за это.
Освобожденные люди, настрадавшиеся от горя и потерь, бросались спасителям в ноги, целовали их, дарили цветы и несли хлеб-соль. Советские воины были посланниками сверкающего милосердного Бога, человеколюбивого и жизнеутверждающего.
На время, в течение которого в селе должны были восстановить работу государственные учреждения и предприятия, советским войскам пришлось задержаться в селе, расквартировавшись у людей. Один из командиров Красной Армии со своим денщиком и шофером снимал две комнаты в доме Прасковьи Яковлевны. И она держала себя с постояльцами как радушная хозяйка.
Но теперь она жила без родителей и без мужа — Бориса Павловича в тот момент угнали на запад отступающие немцы. Хотя по-прежнему Прасковья Яковлевна была не одна, при ней оставались дочь и весьма властная бабушка, известная и авторитетная в селе, которая перед своей совестью, перед людьми и перед Богом нравственно отвечала за осиротевшую внучку.
Все равно, вернувшись домой, Борис Павлович высказал жене недовольство, сомнения и осуждение. Самым вызывающим в ее поведении он нашел то, что она доставала для постояльцев воду из колодца. Ну, не бред ли?! Он усмотрел в этом не попытку облегчить сельский быт своим постояльцам, а... ухаживание. Господи, слово-то какое нашел! Как будто ухаживание — это не мужская особенность поведения, а женская, и как будто таскание воды из колодца входит в арсенал обольщения.
Ну, мы-то читали о том, как себя вел Борис Павлович в эвакуации, затеянной немцами... Знаем, у кого он жил, кто за ним ухаживал... Мужчины, что были тогда вместе с ним, вернувшись домой, могли рассказать обо всем Прасковье Яковлевне. Борис Павлович это предвидел и решил опередить события. Лучшим способом защиты он избрал упреждающий удар — нападение на жену и ее поношение. Как стыдно об этом писать! Но из песни слов не выбросить. Он просто зациклился на этой колодезной воде, и с поразительной жестокостью напоминал Прасковье Яковлевне о ней в течение всей жизни... И перед смертью тоже... в ответ на ее трогательную заботу он нем.
Как хорошо, что Прасковья Яковлевна смотрела на эту его болтовню с иронией, понимая, что он просто не умеет по-другому защититься от обвинений в свой адрес.
В случаях, когда Прасковья Яковлевна призывала его соблюдать приличия и вести себя сдержанно с женщинами, он вспоминал о ее далекой радости от прихода советских войск, укорял и высказывал грязные предположения о причинах той радости, сознательно извращая правду. Мягко говоря, непорядочно вел себя, не по-мужски. Низко и подло.
К концу 1943 года советские войска ушли из Славгорода, жизнь его жителей потекла довоенным порядком. Но Борис Павлович не унимался и считал родившегося 3 года спустя младенца Прасковьи Яковлевны результатом той поры, когда она жила «без присмотра».
Иногда казалось, что в нем говорит болезнь ума. А теперь, по прошествии времени, все видится в свете того, что он навешивал ярлыки обвинений на жену с одной целью — чтобы сократить дистанцию между ним, грешником, и ею, праведницей, чтобы не потерять управление отношениями. Да, это была болезнь, только названия ей трудно подобрать. Ведь нет же такого диагноза, как преднамеренная непорядочность. Без сомнения, это был комплекс собственной вины, с которым он боролся и против которого изобрел такое иезуитское оружие — топтать в грязи жену.
Ревность его доходила до того, что он вынашивал мысли о том, чтобы взорвать дом вместе с семьей и сжечь всё и всех в этом пожаре! А может, его выводила из равновесия неуязвимость жены, что все его стрелы пролетают мимо нее, не нанося ее авторитету никакого урона, потому что о ней никогда никто не сказал худого слова.
И далеко не любовь останавливала его от преступления, которое он бы списал на войну, а страх — он боялся висевшего над ним приговора военного трибунала. Это не авторские измышления, а правда. Борис Павлович надиктовал все это на пленку, предназначая эту запись для потомков! Он очень не хотел, чтобы будущие поколения думали, что он сдался в плен добровольно. Он потратил много сил на то, чтобы донести свою правду до детей, до внуков. Но вовсе не боялся осуждения за несправедливое, бесчеловечное отношение к жене, да и к старшей дочери заодно.