Черновик

– Облака мешают? – улыбнулась Эмма. Они снова поменялись годами: он мальчишка, ей тридцать два. Взрослая женщина осторожно расстегивает пряжку на ремне. Он хочет помочь, но она отстраняет руку, тянет молнию вниз. Проводит пальцем. И сразу протрубили трубачи тревогу. Кто-то умелый откинул крышку люка и поставил ракету на боевое дежурство.

Он уверовал в себя. Помог снять плащ. Принялся расстегивать пуговицы на платье, что сзади, и решать, как станет командовать парадом в тесном пространстве автомобиля, и в какой последовательности будут разворачиваться события.

А у нее был собственный план. Отстранилась. Будто лишнюю кожу, сняла платье через голову. Лифчика не было. Только штанишки и корона царевны-лягушки. Он дотронулся пальцами до розового соска, помедлил, приник губами. Эмма не противилась. Положила его руку на бедро, указывая маршрут, но он был слишком занят грудью. Ей пришлось подтолкнуть, куда следовало, руку – да, да, куда следовало, послышалось ему, – допуская ладонь до блаженства. Там было горячо и влажно. И мешая друг другу, и цепляясь пальцами, они вместе открывали второй фронт, и вместе скользили по шелковой ткани штанишек, пока не решились стянуть их.

Он поглядывал на заднее сиденье, а она не спешила перебираться туда, и не позволяла открыть огонь, изводя его и себя блаженной медлительностью. А когда созрела для боевых действий, умело для тесного пространства перебралась к нему на колени, села верхом, в стременах пока, и стала медленно опускаться.

И вдруг совсем над ухом заорал кто-то: – …следование! Я сказал, прекратить преследование! Не стрелять! Не стрелять, мать вашу! Повторите! – тревожно и гневно кричал мужчина. Голос продолжал отдавать команды, пока девочка нащупывала нужную клавишу на радиотелефоне.

Тишина была такой, что услышал, как кровь покидает кавернозные тела. Следом пришел страх. Вечный страх перед властью, густой и липкий, хоть ни в чем не был виноват. Но для власти это никогда не имело значения. И желание истаяло, будто голос в радиотелефоне, что кричал: «Cease fre!», отдавал приказ лично ему.

Стараясь скрасить неловкость, Эмма снова включила радиотелефон, повозилась с клавишами, и непривычно чисто и громко, будто рядом с машиной расположился большой джазовый оркестр, зазвучала прекрасная незнакомая мелодия.

– A fower is a lovesome thing, – сказала девочка с придыханием. – Любовь не уживается со страхом. Не молчите. Говорите! Доминируйте. Не бойтесь ни себя, ни власти, которая привычно воюет с теми, кто не в шахте и не у станка. Вам снова тридцать два, а мне шестнадцать. У вас большие сильные руки. Вы бы могли стать блестящим хирургом. Почему заведующая хирургическим отделением, в котором служите, хочет этого больше вас? Почему не можете состояться?

– Не знаю, – признался он, приводя себя в порядок. – Говорят, неплохо оперирую…

– Кто говорит?! Ваша заведующая так не считает.

– Да, к сожалению, состояться не удалось… Из-за лени, отсутствия интереса, нежелания бессмысленно, до изнурения, тратить силы на изучение хирургической науки, совершенствование техники, зубрежку языков, ночные дежурства в Клинике… Природа не слишком щедро наградила меня талантами. К тому же любимая страна своими законами, руками друзей, сограждан, начальников больших и малых, профкомов и парткомов не позволит состояться по-настоящему.

– Почему?

– Из-за того, что власть и народные массы испытывают друг к другу нескрываемую неприязнь. – Он цитировал чьи-то чужие, заимствованные тексты, неведомыми путями попавшие в голову. – И вместе ненавидят интеллигенцию, которая безмятежно наслаждается относительно комфортным существованием. И лишь изредка отвлекается на бессмысленную полемику о бренности и тленности режима, о роли и значении своем. И делает то, что нравится, пока позволяют, даже если позволяют те, кто не нравится. И сор из избы не выносит. И не нарушает хрупкого равновесия. И не тычет чем-то острым в больные места власти… Понимаете теперь, почему легкая необременительная жизнь с алкоголем, parties, новыми знакомствами, ресторанами, концертами кажется предпочтительней и привлекательней всего остального? Вы ведь тоже не проводите целые дни на баррикадах. – Он корил власть, не зная, какой она станет в недалеком будущем. И власть не знала, и великий советский народ тоже не знал.

Эмма, возможно, знала, поэтому у нее были другие предпочтения и другие ценности, и заботы другие: – После того, как ваши руки побывали у меня под юбкой, мы можем перейти на «ты».

С этим трудно было спорить. Он и не спорил, притерпевшись к странностям ее. И молча любовался легкомысленной и прекрасной царевной-лягушкой, понимая, что для молчания хватает тем. А потом увидел двух мужчин… высоких, в изношенных защитных одеждах, похожих на шинели. В сапогах. Не таясь, они пробирались сквозь жидкий березовый лесок к машине, но так странно, будто шли по минному полю. Он коснулся ее руки:

– Смотрите!

– Это за мной, – сказала Эмма, не дрогнув голосом, не изменив лица. – До города доберетесь сами. – Подтолкнула, помогая выбраться из машины, и, вдавив педаль газа в пол, двинулась прямиком на незнакомцев.

Столкновение было неизбежным. Он прикрыл глаза и не увидел удаляющуюся «Волгу» и тех двоих на заднем сидении…

А когда открыл, то снова сидел на корточках в углу больничного парка, прислонившись спиной к стене и думал: «Надо попасть в отделение для буйных и поговорить с архитектором о вывеске-носителе. Симулирую буйное помешательство, как архитектор. Только зачем его туда понесло? А если не по своей воле?».

Он встал, посмотрел на белое от жары небо, и двинулся к клумбе, разбитой напротив столовой. Добрался до середины и принялся скрести землю ногтями, и тосковать, и восходить к высокой степени безумства. Выдрал несколько больших желтых цветков, засунул в рот вместе с корнями и землей. И, прежде чем его заметили санитары, вытоптал остальные. Подбежав, они скрутили руки, но бить не стали, зная, что хирург. Лишь старались вытащить цветы изо рта, что торчали, как у лошади. Он мотал головой, стискивал зубы, вырывался, а кричать не мог.

Его повели в отделение. По дороге он выплюнул цветы и принялся орать невразумительное. Привязали к кровати, послали за врачом. Врач пытался успокоить, гладил по голове, как ребенка, называл по имени отчеству, обещал выписать и вернуть к работе. В конце концов, попросил сестру ввести внутривенно тиопентал натрия с аминазином. Его развязали, когда уснул…

Он проснулся через час, уверенный, что аккредитован в отделении для буйных. Лежал с закрытыми глазами, стараясь на слух определить, так ли это. И услышал пушкинское, знакомое до боли: «Над вымыслом слезами обольюсь. Над вымыслом слезами…», что раз за разом без пауз проговаривал псих с соседней койки с синдромом Ла-Туретта, страдавший эхолалией. И с горечью думал: «Не получилось»…

Вторая попытка попасть в отделение для буйных, увенчалась успехом, хотя обошлась недешево. Ему пришлось разбить несколько окон в палате, опрокинуть кровати, избить пару больных, попытаться изнасиловать сестру, что было верхом безумства для тихих. А на десерт отправил в нокаут опостылевшего санитара. Рост и сила позволили легко сделать все это…

Он трудно просыпался после лекарственного коктейля, введенного внутривенно, и не осознавал, где находится, хотя запахи и крики вокруг подтверждали, что не оплошал. Кто-то осторожно копался в его прямой кишке, странно и приятно, но поднять голову и посмотреть не мог. А потом острая боль, яркая и жгучая, пронзила тело. Он не сразу сообразил, где она локализована, а когда понял, было поздно: буйные психи насиловали его, пользуясь беспомощностью. Он задергался, пытаясь выбраться из-под потных вонючих тел. Унижение и злоба были так сильны, что казалось еще немного и освободится. Но вышколенные санитары умели привязывать пациентов к кроватям. Только ноги привязать забыли. Он встал вместе с кроватью во весь рост. Во все свои сто девяносто четыре сантиметра. Но возбужденные психи, свалившиеся с него, как с дерева, не собирались отступать. Сколько их было: трое, четверо, пятеро? Без коры, только спинной мозг и подкорка. Они могли сделать с ним, что угодно. Кольцо сужалось. Испуганный рассудок пробуждался.