Страница 3 из 4
К тому времени мама устроилась работать в ресторан «Интурист» и подарила очередной подарок, за который я благодарен по сей день. Работала она сервизницей. Выдавала сервизы официанткам для сервировки столов. Выдавала чистые, а принимала их после застолья. По счету.
Порой у официанток не доставало мельхиоровых вилок, ножей и ложек, а бывало, что и хрустальных бокалов. Видимо, клиенты прихватывали с собой на память. Бывал и обычный бой.
Мама списывала недостачу, а за это официантки несли ей не начатые или почти не начатые дорогие закуски и десертные блюда. Все эти балыки, красные и белые рыбы, сухие колбасы, судочки с зернистой икрой и разномастные пирожные, попадали ко мне на стол, и я каждый вечер у себя в комнате устраивал королевский ужин.
Как-то мама принесла едва начатую бутылку сладкого «Шартреза» и спрятала на кухне. Я случайно на нее наткнулся и под шикарную закуску выпил бутылку до дна. Всю ночь меня мутило и рвало самыми дорогими блюдами и свалочным горьким шоколадом. Я чуть не умер. С той поры не выпил ни капли спиртного, крайне редко хожу в рестораны и забыл дорогу на свалку на клеточном уровне.
В четырнадцать лет мама сделала мне прививку от алкоголя. И отучила от дорогой, но никчемной ресторанной пищи и дармового шоколада. Это был едва ли не самый ценный подарок. Я спрятал сломанную рапиру на чердаке и записался в секцию фехтования.
На пятнадцатый год рождения мама подарила мне старинную музыкальную шкатулку, которая чем-то напоминала кофемолку. Только ручной привод был с боку. Мелодия у шкатулки была задумчивая и сентиментальная. Это было несколько тактов из композиции Бетховена.
–Это отрывок из фортепианной пьесы «К Элизе», которую любил твой отец. Он мечтал, что бы ты стал пианистом и играл это гениальное творение на большой сцене.
У нас с мамой не было постоянного жилья и при очередном переезде шкатулка и логарифмическая линейка затерялись. Я до сих пор сожалею о своей халатности.
Пианистом стать не довелось, но попытался научиться играть пьесу «К Элизе» на стареньком фортепиано. Из этого ничего не вышло, не хватило нотной грамоты и терпения.
Очередной подарок был года через три. К тому времени, мама сменила работу. Теперь она работала вахтером на табачной фабрике. Выпускала смену и брала по две пачки с каждых десяти за свободный вынос.
Когда мне было очень туго, она наняла самого дорогого адвоката. На суде он добился переквалификации статьи, меня подвели под амнистию и освободили из зала суда. А потом…
ЧЕЙ КОЗЫРЬ СВЕРХУ ЛЯЖЕТ
Хотя колония была местная, этап пришел поздно вечером и его долго держали в тесном вахтенном «конверте». Это была уже не свобода, но еще и не «зона». Шел дождь со снегом и, продуваемые северным ветром, за три часа все промокли до нитки.
После очередной переклички была баня с прожаркой и такой долгожданный этапный барак. Дальше, неделя отдыха на карантине.
После разбивки этапа нас распределили по отрядам. я написал домой и сообщил адрес колонии. Как вновь прибывшему мне было положено длительное свидание и две передачи. Вещевая и продуктовая.
Решил отправить домой свой гардероб. «Работа», за которую меня судили, была «представительская» и одежда на мне во время ареста тому соответствовала всецело и с избытком. Все вещи были от лучших европейских дизайнеров и их стоило сберечь до лучших времен.
Особенно выделялся темно-синий, двубортный шерстяной костюм. В нем не стыдно было бы показаться и на Канском кинофестивале.
На пересыльной тюрьме я за десять пачек махорки выменял потрепанную лагерную робу и ватник. А свои вещи, в которых был арестован, предусмотрительно сложил в сшитый из тюремной «матрасовки» походный баул. Так что они были, как с иголочки.
– Сколько хочешь за кустюм? – Поинтересовался краснолицый, упитанный каптерщик, когда я сдавал вещи на хранение в лагерный склад. – Все равно до конца срока его моль побьет. Шерсть-то натуральная. Мне он будет в самый раз. Я через месяц освобождаюсь условно-досрочно. А на тебе за твой немалый cрок он будет обвисать, как на огородном чучеле. Когда хлебнешь нашего режима.
После отказа продать за деньги он предложил за него свою должность.
– Будешь как сыр в масле, – пообещал каптерщик. – Замолвлю за тебя словечко кому следует. И ты уже на первом отряде в «хозобслуге». С начальством мы в «шоколаде».
– Ты в него не влезешь. Когда подкачаешься, похудеешь и твой тухлый помойник не будет обвисать, как у беременного, тогда и потолкуем. Хотя это ведь не твой фасон. По тебе ватные брюки, красная байковая рубаха в горошек и белые валенки с калошами.
Написал начальнику отряда капитану Федорчуку заявление на передачу вещей матери во время личного свидания.
Когда Федорчук принес мой вещмешок, дорого костюма там не оказалось. Хотя по описи все было на месте. Вместо английского шерстяного костюма лежала потертая пиджачная тройка фабрики «Большевичка». На пиджаке была разорвана подкладка, а на брюках сзади в ответственных местах красовались две небольшие латки.
– Это не мой костюм, – заявил я Федорчуку, – придирчиво разглядывая бирку изготовителя на пиджаке.
Отрядный забрал старый костюм и надолго ушел на лагерный склад. Вернувшись, принес мой костюм. Разбитая кисть правой руки у него слегка кровоточила, и маленькая капля крови капнула на шелковую подкладку пиджака. Как оказалось, в какой-то мере это было символично. Без крови этому пиджаку уйти из жизни не удалось. Не обошла кровь и Федорчука. О чем жалею до сих пор.
Позднее, я узнал от дневального склада что, когда каптерщик «пошел в отказ», Федорчук ударом кулака сбил его с ног. Бил ногами до тех пор, пока тот не сознался в подмене.
Если рассказывать честно, то в душе был благодарен отрядному. Из-за меня он пошел на серьезное нарушение режима содержания. Если бы он покалечил осужденного-активиста, то сам бы надолго оказался за решеткой.
Он мог этого и не делать. Ведь, формально все было на месте. Я мог все выдумать и из личной неприязни оговорить каптерщика. Ведь сидел за тяжкое правонарушение. Но Федорчук поверил мне, грабителю банка, а не твердо ставшему на путь исправления и освобождавшемуся досрочно зеку-активисту.
За три дня до свиданья была общая уборка помещения барака и я отказался в ней участвовать. Ушел в соседний локальный сектор и долго занимался на брусьях и турнике. Когда вернулся, уборка уже шла к концу и лег спать.
На следующее утро, к себе в кабинет, меня вызвал Федорчук. Он долго молча сидел за столом и курил. Я стоял перед ним навытяжку и дышал дымом его сигареты. Мне не нравятся курящие люди. Начинал потихоньку его ненавидеть. Уже знал, что произойдет что-то не совсем приятное. Но такого и ожидать не мог.
Федорчук полистал мое личное дело
– К «черным» хочешь примкнуть. А зона здесь «красная», – сообщил он пренебрежительно. – Я не Макаренко и воспитывать не буду. Сам определяйся. Просмотрел твое личное дело и нашел два нарушения в следственном изоляторе, за которые ты не понес наказания в полной мере. Ушел на этап с изолятора. Плюс вчерашний отказ от уборки. Выношу тебе десять суток штрафного изолятора. С переводом на три месяца в помещение камерного типа. Будешь продолжать в том же духе, отправлю на «крытую».
Догадывался, что хорошего ждать не стоит, но что приговор будет настолько жестоким и поэтому несправедливым, не мог и предположить. По обычным «зоновским» меркам за отказ от уборки мне полагалось от силы лишение права «отоварки» в лагерном ларьке. А в сложившейся ситуации я автоматически лишался свиданья. И двух передач. Вдобавок, уже никак не успевал сообщить маме что бы не приезжала понапрасну.