Страница 14 из 42
— Но выслушайте меня…
— Нет. На правах старшего по званию и должности, — он выдавил улыбку, — запрещаю вести все разговоры. Где дом?
— Надо к автостанции идти, это километрах в восьми отсюда.
Он поднял руку, и остановился первый же проезжающий мимо них автомобиль. Молодой парень через темные очки вопросительно посмотрел на Макарова.
— Шеф, нам… Как деревня называется? — повернулся он к Лесе.
Та сказала. Водитель все так же молча смотрел на Макарова.
— Не бойся, не обижу.
— Тогда поехали.
Олег сразу протянул парню пятидесятитысячную купюру. Леся увидела это:
— С ума сошел!.. Нет, мы автобусом…
Но Олег уже чуть ли не силой усадил ее на заднее сиденье, сел сам, устроил у ног огромную сумку:
— Трогай!
Уже у калитки темного деревянного дома Леся остановилась, тронула его за рукав:
— Олег Иванович, я вам так и не сказала…
Он внимательно взглянул на нее. Легонький плащ… Надо бы купить шубку, холода приближаются… И на голову что-нибудь посущественней. Беретик симпатичный, но тоже не по сезону. Лицо… Да, да, то самое лицо. И родинка. До весны пусть с сыном они поживут тут, он будет постоянно ездить сюда, привозить им одежду, фрукты. А весной заберет в Москву. Пройдет год после смерти Тамары… Что она хочет сказать такое?
А может…
— Ты не замужем?
— Нет, что вы. Но вы, знаю, думаете… — Она опустила голову. — Я Мише соврала. Олежка — не ваш сын.
Пожилой мужчина в старом ватнике, валенках вышел из сарая, пристроил ладонь на лбу:
— Доча, это ты с кем?
* * *
Олег ставил на стол вино, коньяк, ветчину, консервы, Филипповна, мать Леси, укладывала на тарелку горячую картошку, а Павел Павлович, отец, одобрительно косясь на бутылки, вроде как оправдывался:
— Третий месяц с матерью пенсию не получаем, на дочкину зарплату живем… Этикетка такая — не то что не пил, а и не видел.
Олежка, притихший, растерянный, сидел на диванчике, обложившись игрушками.
— Очумел, — сказала бабушка. — У него-то за всю жизнь что и было, так это пластмассовый конек, и машинку ему как-то на день рождения подарили, да и то не новую. А тут — все светятся, стреляют, бегают сами.
— Твое здоровье, Олег Олегович, — сказал дед, поднимая рюмку. — Надо вообще-то за гостя пить, но у меня внучок такой любимый, что я — за него первую завсегда. За Олега Олеговича.
Отчество он будто бы специально подчеркивал, выделял. Макаров вспомнил свои детские фотографии. Он потолще был, конечно, но такой же белобрысый.
Макаров выпил стопку и больше к спиртному не притрагивался. Павел Павлович, можно сказать, в одиночестве закончил бутылку, начал другую, потом посмотрел в окно:
— Скотину ведут. Пойдут корову загоню, овец.
— И мне по хозяйству выбежать надо, — сказала мать.
Леся налила себе и Макарову по половине рюмки, спросила:
— Вы что, действительно не пьете?
— Да.
— Простите меня, Олег Олегович. Простите. Мы с Мишей так мало виделись… Он вскочил в кабинет: «Правда, есть сын? Правда Олег? Правда, командира нашего?» Не знаю, почему я «да» сказала. Растерялась, что ли…
— Ты говоришь неправду сейчас. Он такой же лопоухий, как и я. И светленький.
— Он просто бледный. Искусственник: у меня молоко рано пропало.
— А почему — Олег Олегович?
— Да разве мало Олегов на свете!
Она подошла к дивану, уложила на подушку заснувшего сына. Он так сжимал ручками огромного улыбающегося мишку, что она оставила игрушку у него.
Макаров смотрел на мальчика и находил все больше общего со своими детскими фотографиями.
— А если я скажу, что не верю тебе?
Леся ответила без промедления:
— Я докажу. Олег родился в мае, а у нас это… было в январе. Вот так.
Зашла в комнату Филипповна:
— Парного молока будете?
— Давно не пил.
— Попейте. У нас заночуете?
— Нет-нет, я вечерним поездом уезжаю.
Леся тоже стала собираться:
— Я провожу.
— Подари мне фотографию Олежки, если можно.
— Конечно. — Она взяла с полки деревянной тумбочки, сработанной, скорее всего, руками отца, темный пакет от фотобумаги. — Здесь все его снимки. Выбирайте любой.
К вокзалу они ехали автобусом, потом шли еще немного пешком по заметенному осенней листвой тротуару.
— В городе я бы тебя не узнал, — признался Олег. — Ты волосы перекрасила. Зачем?
— Седина полезла, — ответила она. — Вот и осветлилась. А вы тоже изменились. У вас что-то с глазами. Они вроде как потухли. Вы в отпуске сейчас, да? Миша говорил, что вы в отпуск собираетесь.
«Она ведь абсолютно ничего не знает, — подумал Макаров. — И ладно, и пусть не знает».
Пришли очень удачно: через пятнадцать минут отправлялся московский.
Олег зашел в вагон, когда объявили отправление. Стал у окна. Поискал глазами Лесю и не нашел. Вынул фотографию, взглянул на знакомое худенькое лицо. Перевернул ее. Там стояла короткая подпись: «Сделана в день, когда тебе, Олежка, исполнилось ровно пять лет. 11 октября 1996 года».
Состав дернулся, тихо поплыл перрон.
Макаров рванулся к выходу. Проводница попробовала было его удержать:
— Куда! Провожающий, что ли? Теперь до следующей остановки здесь сиди! Разобьешься, а я — отвечай, да?
Он взял ее за талию и легонечко отставил в сторону.
— Это я разобьюсь? Смотри!
Он выпрыгнул и замер на асфальте, даже не зашатался.
— Циркач! — крикнула проводница совсем не зло.
— А хрен же! — И он засмеялся, кажется, впервые за многие месяцы.
Вишневый плащик Леси было видно издалека. Он догнал ее и положил руки на плечи. Леся вздрогнула, подняла на него лицо. Оно было мокрым от слез.
— Ты говорила мне неправду.
Она закрыла глаза:
— А зачем вам правда? У вас семья, жена-красавица, а у меня вечно болеющий ребенок. Он родился таким слабым…
— Значит, ты уволилась из войск из-за меня?
— Из-за Олежки. Чтоб он ничего не видел, не знал… Помните, в марте у нас бэтээр в пропасть свалился? Я была, когда ребят из машин вытаскивали. Я ведь уже всего понавидалась, а тут плохо стало. Я поняла, что это уже из-за ребенка. И ушла.
— А я даже не заметил, — сказал Олег с горечью.
— А почему вы должны были заметить? У вас вон сколько людей. Я же получила все, что хотела. Что хотела, понимаете? Ребенка от здорового мужчины.
— Пусть даже от нелюбимого?
— Я любила вас… Послушайте, почему вы не уехали?
— Ну-ка, посмотри внимательно, — попросил он. — У меня глаза не засветились?
Глава 10
— Скажи, — спросила Маша, — ты еще когда-нибудь меня сюда пригласишь?
— Понравилось? — Женька выключил закипевший чайник и стал разливать кипяток по чашечкам из тонкого китайского фарфора.
— Классно! Особенно здорово было, когда ты вчера свечи зажег. Подсвечник необычный такой, наверное, очень старинный, да?
— Не очень.
— Бронзовый?
— Латунный. Из гильз от «зушки», зенитки. Это командиру подарили, когда он на дембель уходил.
Они сидели на кухне за небольшим столиком. Женька — уже в джинсах, свитере, его он напяливал в первую очередь, чтоб не была видна воспаленная рана вместо правой кисти. Маша — в одних нейлоновых, прозрачных трусиках, белые ее красивые груди выделялись на фоне загоревшей смуглой кожи.
— Ладно, хватит о подсвечниках. Тебе что, только подсвечники и понравились, что ли?
Она улыбнулась:
— На комплимент напрашиваешься, да? Ты мне тоже очень понравился. Особенно вначале: как с цепи сорвался. Не успела я порог переступить…
— Ты прости. Долго говел. Война, потом госпиталь…
— А чего же прощать? Тут благодарить надо. Но я ведь, кажется, тоже ничего, а? Стою того, чтоб еще раз в гости пригласить?
Женька долгим задумчивым взглядом посмотрел на нее, потом спросил:
— А ты бы со мной на Дон поехала, а? Только не улыбайся, я серьезно.