Кавалеристы

– Трофейным оружием не пользовались?

– Нет, в моем взводе никто не брал, нас свое оружие устраивало. Тем более что старались не шуметь, часовых тихо снимали. Потом места скопления немцев, склады их забрасывали гранатами и толовыми шашками, вагоны взрывали. Нам, по приказу Сталина, нельзя было вступать в затяжные бои. За сутки могли 60–70 км пройти. Наша цель была – побольше шороху, чтобы небо горело. А потом ночью перешли через передовую, небольшими группами, кто как мог прорывался. У меня во взводе никто не погиб и ранен тоже не был. Старались так задания выполнять, чтобы поменьше было потерь.

– Какое было настроение в войсках, сохранялась уверенность, что мы все равно победим?

– Капитально уверены были, даже когда наши части отступали. Все равно знали, что победим. После разгрома немцев под Москвой в нашей армии и у нас, я в станице еще был, дух поднялся очень сильно. Зимушка-зима нам очень помогла.

– Какое у вас было впечатление от первого боя?

– Да как на маневрах, у нас учения постоянно, приближенные к боевым. Тут только немцы были.

– Сколько раз вас забрасывали в тыл немцам?

– Один раз, сразу после орловско-курской битвы, а так нас старались беречь, мы же последний рубеж обороны были. В той операции, в середине августа, нас ночью выбросили на самолете «Дуглас», по-нашему Ли-2. Не знаю, сколько нас выбросили, всю бригаду или только батальон, нам ведь такие сведения не положено было знать. Забросили куда-то в Вяземский район, там мы, как я говорил, полторы недели провели. Мой взвод действовал в составе своей шестой роты. Сначала станцию, на которой эшелоны немецкие, подорвали с помощью толовых шашек, у нас у каждого такие шашки были, гранаты-то послабее будут, а шашка рванет так рванет. Сталинские бандиты! Потом в леса ушли. Мы, как лисицы, действовали – тихо-тихо, чтобы не слышал никто, только взрывы потом все видели. Мы как партизаны были, так же вели себя – больше шороху по тылам. После станции склад боеприпасов в каком-то селе еще рванули, но тут уже немцы сильно насели, и мы к своим прорываться стали. Уходили тоже ротой, подошли к передовой тихо, немцы ведь и ночью стрелять любили, особенно из пулеметов, ракеты постоянно пускали. Мы где-то часа в два-три подобрались к траншеям, по пути часовых снимали. Через немецкие траншеи перемахнули, а наши уже знали, что мы идем, даже разведку нам навстречу, в нейтральную полосу, высылали. Там как-то командиры связывались, я не знаю как. Вообще у десантников основная задача была взять «языков» большого ранга, для того наши десантники штабы громили. Но я в таких операциях не участвовал.

– Потери в ходе операции были?

– Были, конечно, у нас в батальоне в боях человек трех убило, пять-шесть ранило.

– Какое снаряжение сохраняли, а от какого старались избавиться?

– Противогазы выбрасывали, они нам мешали, особенно в бою.

Затем, после орловско-курской операции, нас учить продолжали, много гоняли. Потом, в начале 1944 г., у нас забрали финки, сдали мы «кирзаки» и получили стандартные вещмешки. Мы поняли, что нас превращают в пехоту. Вообще в г. Ступино я вместе с нашей бригадой стоял год и два месяца. Мы как последний резерв Ставки были. Вдруг меня вызывают в штаб батальона, доверили товарищу гвардии сержанту Климову А.М., мне то есть, возить продукты для всей бригады. Хорошую характеристику мне дали. Это был конец июля. Взял я одно из своих отделений, поселился по документам на квартиру. Дали мне «Студебеккер». Начал продукты получать, как вдруг в одной из поездок у меня так живот ухватило, что горело все огнем. Я даже вечером за стол не сел, пролежал всю ночь и утром без сопровождения, придурок, пошел в гражданскую больницу, думал, подорвался, когда рис носил. Оказалось – аппендицит, отвезли в военный госпиталь, из него Кремль было видно. Я на операцию не давался, думал, само пройдет, но врачи уговорили, и слава богу, а то неделю бы прожил и умер. На пятый день, как мне операцию сделали, моя бригада ушла, так я потерял десантников. Потом узнал, что их переформировали в 355-й стрелковый полк 38-го Гвардейского воздушно-десантного корпуса, воевали мои товарищи в Австрии, брали Вену, закончили войну в Чехии. Встретил я их только после войны.

– Когда вас из госпиталя выписали?

– Выписали в первых числах сентября 1944 г. в выздоравливающий батальон. Послали меня на комиссию, оттуда отправили в 206-й запасной стрелковый полк. Выдали новое обмундирование, только я лычки не сделал, по форме рядовым был. Пока в запасной полк везли, в Минске ЧП случилось. Если б меня поймали, попал бы в штрафбат. Что произошло? Когда в Минск приехали, он же весь был разрушен. Пришли двое ребят, рассказали, что недалеко от вокзала сохранилась немецкая квартира, там барахла немецкого осталось много. Пошли мы, больше двадцати человек, я у старшины вещмешок взял, свой ему оставил. Мы в квартире много всего нашли, а оказалось, что квартиру отдали железнодорожнику, он домой вернулся, там все обворовано. Поднял на ноги комендатуру, энкавэдэшники сразу догадались, что это мы на квартире похозяйничали. Стали нас брать, а я вещмешок в сторожевой будке спрятал. Подождал, пока все ушли, и решил за вещами вернуться. Все проверил вокруг – никого нет. Взял я вещмешок, и тут два товарища: «Пройдемте с нами». До сих пор не пойму, где они сидели?! Взяли меня, я в отказ – вещмешок не мой, моя фамилия Климов, а тут другая фамилия. Вернулись мы за старшиной, они его взяли, а я дернул, думал, как там старшина, отмажется или нет? Старшина, как его в комендатуру привели, крик поднял, что это был не он, остальные подтвердили, что не старшина, а я на квартире был. Меня снова начали искать, но уже ищи ветра в поле. В грузовом вагоне спрятался, с эшелоном дальше поехал, на станции Барановичи сбежал с одним парнем в кавалерию, а на соседнем составе кавалеристы ехали, они нас спрятали под шинелями. Я с их командиром договорился, как кавалеристов выгрузили, мы с ними в штаб пошли. Вышел полковник, друга моего в 5-ю кавалерийскую дивизию определил, а меня направил в 121-й червоноказачий полк 32-й Смоленской краснознаменной ордена Суворова II степени кавалерийской дивизии им. Червонного казачества. Там нас, пополнение, командир полка Потемкин встретил. Он с ходу ко мне подходит: «Какое звание?» Я ответил: «Рядовой, товарищ майор!» Он в ответ: «Что ты мне! Командир первого эскадрона, ко мне! Возьмешь его и поставишь командиром отделения в сабельном взводе!» Мне это и надо было, мечта ведь была – рубать немцев шашкой, по-чапаевски! Эскадрон стоял в г. Гродно, когда я прибыл в расположение, командир противотанкового взвода лейтенант Ахмедов и его помкомвзвода Оводков уговорили меня служить с ними. Тут я догадался, наконец, показал им свои фотографии, когда в десанте служил. Вернули мне звание ст. сержанта, красноармейскую книжку выдали. В гродненской операции мы наступали левее Гродно, утром, в конном строю должны были форсировать р. Неман. Во время переправы рядом с лошадьми плыли, я как на берег выбрался, в сапоги столько воды набралось, я потом только понял, что и сапоги тоже надо снимать. Как переправились, узнали, что немцы отступают. Команда: «По коням!» И мы в атаку пошли, так первый раз в жизни я попал в кавалерийскую атаку. Я своего первого немца не зарубил, он бежал как сумасшедший, а я на секунду замешкался и рубанул по каске. Он упал, у меня клинок вывернулся, так локоть потом две недели болел. Пошел бы клинок влево – отрубил бы ногу своему коню. Вот такую дурь устроил. Следующего уже догнал, придержал коня и с перегибом отрубил ему голову, кровь хлынула. Третьего уже рубанул по плечу. Потом уже научился рубить, всего за войну я зарубил человек, наверное, двенадцать. Там же, на войне, не запоминаешь. Я и этих-то двух потому запомнил, что они у меня первые были.

После гродненской операции мы вошли в Польшу. Там, в августовских лесах наша дивизия попала в окружение. Много лошадей у нас побили. Мы в первую очередь лошадей спасали. Нас в этих лесах минометным огнем накрыло. Так мы шашками рубили деревья и делали накаты, чтобы укрыться от осколков. Копали траншеи и накаты делали для лошадей. Кто так сделал – спас лошадей, а многих, особенно у артиллеристов и пулеметчиков, побило. Еще такой случай в августовских лесах был. Как-то ночью, дождь сильный шел, собрались мы в блиндаже, помкомвзвода и сержанты, истории всякие травили. Вдруг слышим: кто-то по траншее идет. Кто-то из ребят закричал: «Стой! Кто идет?» Тишина. Он снова кричит: кто идет? Не отвечают, слышим, драпают. Мы огонь открыли, потом утром, когда уже светлее стало, остались следы немецких ботинок. Мы, конечно, шум подняли, доложили. Наши на следующую ночь тоже засаду устроили и эту разведку взяли. В ней немцы были и власовцы, двадцать два человека в группе этой было. Потом мы вырвались из окружения и нас вывели в тыл на переформирование. Затем нас отправили на августовский канал. Там в обороне против нас стояли власовцы. Жуть была. Как узнали, что с власовцами дело имеем? Наша разведка долго «языка» взять не могла, так мы мурыжились-мурыжились, решили провести разведку боем. Наш 65-й полк, который слева от нас стоял, утром, часа в четыре, после мощной артподготовки, форсировал канал и набрал «языков», много солдат противника побили. Так мы узнали, что с власовцами бьемся. Потом нас пехота сменила.