Страница 90 из 136
…Повелитель пришел в себя оттого, что его не жалея сил хлестали по щекам. Железные пальцы сомкнулись на занесенной для очередной пощечины руке, а из горла вырвался грозный рык еще до того, как он понял, кто его лупит по лицу:
- Как ты посмел?!
Друг царя моргнул и, наверно, упал бы, не устояв на мгновенно ослабевших ногах, если бы царь его не удержал.
- Боги… ты пришел в себя, ты вернулся!
Это был первый раз, когда неистовый варвар увидел своего друга в слезах: беззвучные и страшные в своей беззвучности, они катились по его лицу неиссякаемым потоком.
На мгновение повелитель растерялся, а потом просто прижал друга к груди:
- Ну, все, все, хватит! Я и женских-то слез выносить не могу, а ты меня тут поливаешь мужскими. Слушай, ну, чего ты рыдаешь, я не только живой – на мне ни царапины…
Друг шмыгнул носом, постепенно успокаиваясь:
- Можешь меня сразу казнить, как государственного преступника…
- За что это?
- Потому что ты больше не возьмешь в руки демонов клинок, и меня не волнует твое мнение на этот счет! Если понадобится – все войско на свою сторону перетяну… да я такое устрою…
Перетягивать на свою сторону войско другу повелителя не пришлось – войско, в лице ближайших соратников, взбунтовалось само. Делай с нами, что хочешь, хоть на кресты отправляй, но дальше мы не пойдем – повернем обратно, если отныне и навсегда ты не передашь этот клинок нам. Так будет справедливо. Самую тяжелую работу на войне не должен делать кто-то один – ее должны делать все по очереди. И вообще – прояви милосердие к живым. Видел бы ты, что творится с парнями, когда у них на глазах ты целуешь умирающих перед тем, как нанести удар – это был последний аргумент, озвученный братом, который тоже принял участие во всеобщем «заговоре». Он-то и заставил безбашенного царя смириться…
…Гнев, вызванный долгим и упорным сопротивлением жителей этого города, давным-давно утих. Он охватывал неистового варвара всегда в таких случаях. Но не потому, что кто-то посмел ему противиться, как это бывало у других. А из-за того, что всякий раз повелитель понимал: снова придется применить карательные, бесчеловечные меры по отношению к выжившим. Придется это сделать для того, чтобы как следует устрашить весь оставшийся мир и свести к минимуму потери с обеих сторон в будущем. Неистовый варвар зверел от одной мысли, что люди, вызывающие в нем только восхищение и уважение, и с которыми он, при других обстоятельствах, с удовольствием распил бы застольную чашу, скоро подвергнутся мучительной казни в назидание другим, подвергнутся – по его собственному приказу. Мысли же о том, что в этой его последней войне, похоже, гибнут самые сильные, бесстрашные, самые достойные, а свой лучший мир он создаст в итоге для самых слабых, трусливых и малодушных – повелитель гнал от себя сознательно и старательно. Они не просто вызывали гнев – они сводили с ума. Чудовищная же эта тактика, тем не менее, приносила свои плоды – после таких вот показательных казней в назидание, не один, и не два, и даже не три города, как правило, сдавались ему вообще без боя.
Тяжелая многомесячная осада осталась позади. И этот город тоже пал, как другие, хоть и сопротивлялся дольше других. Дело было за малым – за применением карательных мер, которые неистовый варвар ненавидел так, что ненавидел себя самого, когда их применял.
Повелитель мазнул рассеянным взглядом по толпе пленных мужчин. Сколько же их было, отчаянных храбрецов, которые защищали свой город, свой дом до конца? Наметанный на толпу глаз полководца определил: гораздо больше тысячи, но меньше двух. Значит, такой будет его сегодняшняя кровавая жертва, упреждающая несравнимо большие жертвы в грядущем?
…Все дело было в его цели. В цели, которую он поставил не только превыше других – превыше себя самого. Настолько особенной, что когда ближайшие соратники пытались осторожно и тактично выспросить о ней, все его усилия были направлены не на то, чтобы вдохновить их этой целью, а на то – чтобы случайно не сболтнуть лишнего раньше времени. Просто этот, ни на кого не похожий царь, совершенно точно знал: даже самым близким, самым родным едва ли она придется по душе и будет понятной. Слишком они привыкли к порядкам и обычаям этого мира, а иного – попросту не знали. Мира – в котором один человек мог безнаказанно убить другого, поддавшись всего лишь минутной прихоти. Мира – в котором взрослый похотливый ублюдок мог до смерти затрахать незрелого ребенка и не подвергнуться даже осуждению, лишь потому, что ребенок этот – раб, его собственность. Мира – в котором женщина, дарующая жизнь, жила, не смея лишний раз поднять глаза на мужчину, и отсутствие побоев с его стороны уже воспринимала, как величайшую ласку. Мира – в котором милосердие считалось признаком слабости, будь оно все проклято…
Об этом никто не знал, но с тех пор, как неистовый варвар пришел в этот мир, он, мир, оказался перед выбором: либо измениться, стать другим – либо умереть. Никто не знал – кроме самого мира, который потому и отдавался, раз за разом, безбашенному царю, не считаясь ни с какими потерями.
Почему мир оказался перед таким выбором? По очень простой причине. Потому что перед выбором, в свое время, оказался безбашенный царь: либо взять на себя слишком много и попытаться хоть что-то изменить в этом уродливом, ненормальном человеческом мире – либо жить, под него прогибаясь. Нет, от недостатка здравомыслия он не страдал и прекрасно понимал, что не в его силах сделать так, чтобы похотливый ублюдок перестал вожделеть ребенка. Но понимал неистовый варвар и другое: после обретения власти над миром никто и ничто не помешает ему отрезать похотливому ублюдку яйца, отрезать так, что другие, подобные ублюдки, двадцать раз подумают, прежде чем тянуть грязные лапы к незрелому малышу…
… Женщинам и детям из числа жителей захваченного города была уготована одна дорога – в рабство. Как ни чудовищно это звучало, но для них, оставшихся без своих защитников мужчин, рабская доля означала наилучший выход: если и придется терпеть издевательства, то разве что – от хозяина. Да и голодная смерть рабам не грозила. А если еще с хозяином повезет… Иногда случалось и такое – что рабам с хозяином везло.
Что же касается пленников мужчин…Глядя на них, повелитель какое-то время мысленно повторял, как заклинание, как мантру: цель. Важна лишь конечная цель. Все остальное – второстепенно. В реальность его вернул голос одного из командиров, который спросил, кивнув на плененных храбрецов – побежденных, но все еще не сломленных:
- С этими что делать, государь?
Неистовый варвар сделал глубокий вдох и недрогнувшим голосом отдал приказ:
- Этих – на кресты, - а чуть помолчав, добавил, - Поить и кормить – чтобы прожили подольше.
На всякий случай командир решил уточнить:
- Всех, государь?
- Всех. Из таких рабы – все равно не получаются.
И будь он проклят – если унизит этих храбрецов рабством… Но вслух, конечно, ничего такого царь не сказал…
…Неистовый варвар не смог себя заставить смотреть на то, как распинают людей по его приказу, хоть и понимал – что должен. Пока стучали молотки и раздавались крики боли, повелитель стоял лицом к своим орлам. Но, казалось, его потемневший взгляд – был обращен в никуда. И ничего нельзя было понять по этому, словно окаменевшему лицу – что он чувствует, о чем он думает. Спартанская выучка и сейчас пришла ему на помощь.
Наконец, наступила тишина. Царь победителей медленно повернулся к частоколу крестов с распятыми на них побежденными. Какое-то время стоял неподвижно, а потом подошел к первому из них.
… Ты мне не враг, парень. Ты – жертва. А я – твой палач. И смерть твоя мне нужна для того, чтобы сохранить жизни многих и многих людей в будущем. В этом нет ничего личного, поверь. Если бы я имел право на личное, ты бы сейчас не на кресте висел, а пил со мной хмельное вино. Но все, что я могу сделать для тебя – это запомнить. Запомнить – до последней черточки лица, до малейшего движения души. Запомнить – навсегда, навечно…