Страница 10 из 136
От меня тогда настолько перло сексом, как вы сейчас говорите, что однажды матушка не выдержала, покачала головой и сказала: «Смотрю я на тебя и думаю: сколько же ты женских сердец разобьешь, когда войдешь в силу? Наверное – все. Сдается мне – погибель девкам на головы я родила». Если бы она сказала это с гордостью, а не с печалью, думаю – так бы оно и было. Но она сказала – с печалью. Я мысленно дал себе пощечину, взял себя в руки и решил: буду терпеть – как терпят боль. Мой наставник, когда учил меня терпеть боль, говорил: «Боль смертна. Рано или поздно любая боль умирает. Ее нужно просто пережить. Даже если это боль от смертельной раны – она все равно умирает вместе с жизнью». Вскоре я убедился: то, что работало с болью – бороться с желанием не помогает.
Наверно, я бы «дотерпелся» так до нервного срыва, если бы однажды не поймал себя на том, что глядя на младшую сестру, думаю о том, как бы уложил ее в койку. Это стало последней каплей. Я прогневался на доставший меня до печенок торчок, как никогда ни на кого не гневался: В Конце Концов, Ты – Всего Лишь Мое Тело, Мое Собственное Тело. Как Смеешь Ты Так Надо Мной Издеваться?! Если Не Уймешься, проклятый отросток – отрежу под самый корень, и Рука Не дрогнет! И все. После этого я, наверное, сутки проспал, но больше мой член мне проблем в жизни не создавал. Даже пресловутого утреннего стоячка, как у других мужчин, у меня с тех пор не наблюдалось. Зато, когда в моей жизни появлялась женщина, к которой влекло меня душой – вот тут уж мое тело оживало. Я мог сутками с нее не слезать. Правда, я не из влюбчивых, так что женщин в моей жизни было не много.
Как-то одна из них, желая сделать мне приятно, наутро после нашей с ней первой ночи, сказала:
«Теперь я точно о тебе знаю, что ты – бог».
На что я ей ответил:
«В самом деле? А я почему-то сегодня про себя другое узнал – что я простой смертный».
Она не поняла, расстроилась:
«Тебе не понравилось?».
Я ей говорю:
«Дело не в том, что не понравилось, девочка. Просто я чуть не помер от этого».
Она все равно не поняла, расплакалась. Тогда я взял ее за плечи и заставил поднять на меня глаза:
«Посмотри на меня внимательно, девочка. Я – самоубийца. На всю голову больной. Разве может такому, как я, не нравиться любовь, похожая на смерть? Да ради такой любви я когда-нибудь мечи свои к воронам заброшу!».
Короче говоря – еле успокоил.
И вдруг я ощутила, как будто нутром почувствовала – я знаю, кто он такой… Почувствовать-то почувствовала, но осознать почему-то не смогла. Словно что-то во мне не позволило этого сделать. Эй, мозг, что за фокусы?
Греческий бог положил мне на лоб сухую теплую ладонь:
- Тс-с-с, девочка! Не обижай свой безупречный разум. Не вспоминается сейчас – и не надо. Вспомнится потом.
- Ладно. А как складывались твои отношения с мужчинами?
- Ты это о чем сейчас?
- О том самом. Только не говори мне, что мужики на тебя никогда не западали. У мужиков от таких, как ты, крыша едет иногда похлеще, чем она у них едет от женщин. И дело не в том, что ты… даже не знаю, как сказать. Красивый – не совсем подходящее слово. Ладно, пусть будет – красивый. Короче говоря, с одной стороны – ты красивый, и такими мужчины обычно хотят обладать, а с другой стороны – от тебя самого мужчиной прет, да что там прет, за километр разит. И таким – мужчины обычно хотят принадлежать. Мужики у нас глазами любят – с этим ничего не поделаешь. Вот мне и интересно – как они определились на твой счет.
Мне показалось – или он смутился?
- Тебе что, и самом деле интересны эти подробности?
- А почему нет? Мужики, по уши влюбленные в другого мужика – разве это не интересно? Еще как! Я бы даже сказала – весело.
Он вздохнул:
- Знаешь, мне почему-то весело не было. Но если тебе интересно – так и быть, расскажу. Для тебя – хоть все звезды с неба. Понадобится – новые зажжем.
В общем… юношу для утех во мне увидел разве что отец. Но надо отдать ему должное – несмотря на всю свою распущенность, омерзительной склонностью к маленьким мальчикам, как многие в то время, он не страдал. В этом смысле отец обратил на меня внимание, когда мне было шестнадцать. А учитывая, что, начиная с восьми лет, из меня целенаправленно делали машину для убийства себе подобных – ребенком тогда я уже точно не был.
Однажды я нечаянно нарвался на него пьяного, и хотел уже идти восвояси, когда он посмотрел на меня, как будто в первый раз увидел, и вдруг выдал что-то вроде того, что на меня глядя – ослепнуть можно. Еще когда я был совсем маленьким, отец лишился глаза во время осады одного города, и мне почему-то стало смешно.
Но потом он понес такое, что смеяться мне резко расхотелось:
«Всякий раз, когда я на тебя смотрю, мне не дает покоя один и тот же вопрос: кто же из них все-таки сделал тебя твоей матери? Если судить по твоей внешности – похоже, что Аполлон, а если по характеру и натуре – больше похоже на Зевса. Или они, вообще – вдвоем постарались? А твоя мать, упрямая женщина, на все мои вопросы и уговоры отвечает, как заведенная: «Я не знала другого мужчины, кроме тебя. Пойди прочь со своими бреднями!». Я ей объясняю, самым дорогим клянусь, что ничего ей не сделаю, я же не зверь какой-то, чтобы винить женщину в том, что она не сумела противостоять богу, мы все для них – лишь пыль под ногами. Мне, как мужчине, просто важно знать, кто из них до такой степени мразь, что сделал женщине ребенка и бросил на произвол судьбы – предоставил воспитывать жалкому смертному. Ну, имею я право знать, на чей алтарь могу со спокойной совестью плюнуть, или нет?
Ты не подумай, я не жалуюсь, воспитывать тебя – одно удовольствие, и напрягаться особо не приходится. Ты как будто сам по себе воспитываешься. И даже если у меня еще будут достойные сыновья, мое место все равно займешь только ты. Как бы там ни было, сын бога – более достоин быть царем, чем сын царя. Больше всего меня другое бесит: неужели твой папаша не видит, какое чудо природы он произвел на свет? Неужели ни разу у него не возникло желания встретиться с тобой, пообщаться? Знаешь, пока не появился ты, я в богов по-настоящему не верил. Думал, это объясняется просто: все едят свой хлеб – и цари, и жрецы. Получается у людей на халяву в жизни устроиться – молодцы. Для этого тоже нужно мозги иметь, в конце концов. Ты не представляешь, как низко я пал, желая выяснить правду – внедрил верных себе людей в окружение твоей матери, в надежде, что если не мне, так кому-то из них, она проболтается. Все бесполезно!».
Я сам тогда не заметил, как уперся спиной в стену:
«Что ты такое говоришь, отец? Разве так не бывает, что дети получаются непохожими на своих родителей? Неужели ты действительно думаешь, что я тебе не сын?».
Не то, чтобы мне стало обидно – что такое обида, я до сих пор только в теории знаю, скорее, слова отца меня ошеломили. До этого – ни словом, ни делом, ни отношением, ни разу он не давал мне понять, что не считает меня своим сыном. Отец уперся рукой в стену, возле которой я стоял, и посмотрел на меня как-то так, что мне стало не по себе от этого взгляда:
«Я не дурак и не слепец, и совершенно точно знаю – никто из смертных не способен произвести на свет кого-то, подобного тебе… Знаешь, я и сам не заметил, как ты стал для меня чем-то большим, чем сын. Иногда мне кажется, что ты стал для меня – всем…
Знал бы ты, какую воспитательную работу я провел среди своих людей, когда стало очевидным, что свою ненормальную красоту ты не перерастешь, а с возрастом – будешь становиться лишь краше. Так и сказал им: «Посмейте только подумать о моем наследнике в этом смысле – и я обрежу вам яйца по самые уши». А каких трудов мне стоило найти тебе подходящего наставника, в котором я был бы уверен, что он на тебя не посягнет! И вот ирония: все думают, что тебя воспитывает родственник твоей матери – а тебя воспитывает родственник спартанского царя, которого лишь по этой причине не убили, когда он воспротивился наставнику. Спартанец, сбежавший из Спарты потому, что у него не было сил смотреть на обритую наголо невесту… Что удивляешься, парень – не знал? Теперь будешь знать! Хотя, с твоим умом, мог бы и сам догадаться, учитывая – как он тебя воспитывает».