Страница 10 из 20
Он подошел к письменному столу и выдвинул на себя верхний ящик. Рука нырнула в деревянное нутро и выудила на свет несколько кредитных билетов. Горелов протянул их Глаше. Она бегло взглянула на деньги и отступила на шаг.
– Но, здесь очень много. Гораздо больше, чем та сумма, которую мы оговаривали.
– Глафира Сергеевна, тогда я не стал вам озвучивать ваш реальный заработок. Будем считать, что это – некий бонус к вашим неоспоримым достоинствам.
– О чем вы, сударь?
– Вы поразили меня своим исполнительским мастерством. Поверьте, эти стены так давно не слышали Бетховена.
– И все равно, это слишком много. Вы сказали аванс, а тут такая сумма.
– Я приказываю вам взять ее, – настойчиво произнес Горелов.
Глаша пришла домой чуть раньше Татьяны. По дороге она купила сливочных эклеров. На плите голландки вовсю кипел чайник, а Глаша лежала на кровати и мечтательно думала о чем-то. Вот, только о чем? А вернее о ком могла думать наша нежная и пылкая героиня? Конечно, все ее мысли были заняты воспоминаниями о Владимире. Она помнила его умные и часто ироничные глаза, в ушах звучал его смех, густой баритон обволакивал ее пушистую голову. А руки… Как она вспоминала его божественные, сильные руки. То, как крепко он сжимал ее в объятиях. Мысли перескочили на смуглые руки Горелова.
«Интересно, как он может обнять? И каков он в постели? Какая я глупая и непутевая. Права Таня, у меня одно на уме… Но, как это сладко».
Она сама не заметила, как задремала. Во сне ей приснился Владимир. Но его белая батистовая сорочка была отчего-то вся перепачкана кровью. Кровь сочилась из шеи. И руки тоже были перепачканы кровью. А в глазах стояли ужас и мольба. Впереди раздался удар – Глаша вздрогнула и проснулась. Это пришла с работы Татьяна. Она громче обычного стукнула дверью.
Глаша с трудом выскочила из своего кошмара.
– Танечка, это ты?
– Нет, отец Варлаам, – зло огрызнулась Таня
– Таня, мне такой сон страшный приснился, а ты кричишь, дверьми хлопаешь.
– Так спи перед закатом – еще не то увидишь. Чего ты раньше времени-то улеглась?
– Таня, ты стала такая… злая.
– Станешь тут злой.
– Ну, чего ты? – Глаша, словно хитрая кошка, потерлась о худенькое плечо своей подруги.
Очень часто она оправдывалась перед Таней ровно так, как может оправдываться жена перед недовольным мужем. И обе они уже свыклись с таким порядком вещей, не замечая всей несуразности такого поведения.
– Чего? Я все пальцы себе исколола сегодня и утюгом обожглась, пока думала о тебе и твоем хозяине, – угрюмо продолжала Татьяна.
– Таня, ну зачем ты? Что за глупости лезут в твою голову?
– Глупости? Знаю я тебя…
– Гляди, что я принесла, – Глаша метнулась за образа и достала из-за иконы бумажный сверток. – Смотри, сколько денег, – проворные руки развернули бумагу.
– Завалил, значит? – Таня отбросила сверток.
Деньги разлетелись по полу.
– Таня, ты, конечно, прости, но меня уже начинает раздражать твоя деревенская лексика.
– Чего?
– А того, – наступала осмелевшая Глаша. – Надоели твои грубости, намеки и гадкие слова.
– Конечно, мы же гимназий не заканчивали, и книжки толстые не читаем, пока другие спину гнут над шитьем.
– Вот ты меня уж и попрекать стала.
– Я не попрекаю, дурочка! Я… я… – слезы закипали в рыжих глазах Татьяны. – Я люблю тебя больше жизни.
А после было столь же бурное примирение. Спустя час подруги вместе уплетали эклеры и запивали их душистым чаем.
– Как подкопим денег, так уедем отсюда в деревню, там домик хороший купим, коз и курочек заведем. И станем жить не хуже других, – рассуждала Глафира. – Скажем, что мы сестры. А если мужская работа нужна будет, так наймем кого-то. А может, и в городе останемся. Посмотрим. Деньги нам с тобой очень нужны.
– Нужны, – соглашалась рыжая ревнивица. – Расскажи, как они там тебя встретили. Что жена его? Хороша?
– Жена? – Глаша на секунду помедлила и все-таки решила соврать. – Жена, да. Очень даже хороша собой.
– Да? – недоверчиво переспросила Таня.
– Да, Танечка.
– А зачем тогда ты ему?
– Таня, ну как же ты не поймешь, они пригласили меня работать. Горничной.
– И много ты там работала, что не устала сильно?
– Сегодня был первый день. Меня лишь познакомили с обязанностями. Где полы мыть я должна, где золу вынимать, где белье гладить.
– Вон оно что?
– Да. А иногда они и музыку с супругой слушать желают. Я им должна музицировать на фортепьяно.
– Эка, их распоганило! Горничная, да еще, чтобы на фортепьяно умела.
– Таня! Ну, как ты выражаешься?
– А как? Не слишком ли много хотят?
– Так, дурочка моя, за это-то и платят столько!
– А, ну тогда понятно, – чуть успокоилась Татьяна. – Говоришь, что супруга у него красивая?
– Очень.
– И любит он ее?
– А то как же! Смотрят друг на друга, словно два голубка.
– А супруга не ревновала к тебе?
– А чего ей ревновать, ежели Александр Петрович с нее глаз не сводит. Нужна я ему! Тебя послушать, так все по мне сохнуть должны.
– Ладно, поживем-увидим.
«Mon Dieu![8] Как она хороша! – думал Александр Петрович, сидя в своем кабинете. – Какое счастье, что этот странный господин, по имени Викто̀р, дал мне ее адрес. Эдакий бриллиант и в портновской мастерской. Боже, неужто у нее никого не было? Она – то смущается как девочка, то ведет себя, словно опытная куртизанка. Что за бесовка! Мама дорогая, как я ее хочу. А груди, Euh! Chic!»
В этот вечер Александр Петрович пил коньяк и предвкушал детали соблазнения новой горничной, по имени Глафира.
«Черт, я хотел завести себе лишь покладистую горничную, готовую всегда отдаться. Но Глафира Сергеевна не простая штучка. К ней, вот так вот запросто, не подойдешь. Ну, ничего. И не такие брали крепости».
На следующий день Глаша снова пробыла у Горелова только до обеда, и снова он отпустил ее домой намного раньше, чем начинало темнеть. Так длилось почти неделю. Они вместе завтракали и вместе обедали. Глаша уже не сопротивлялась этим причудам нового хозяина. Он все также не загружал ее работой. Она лишь играла на рояле, а он слушал. Еще Горелов просил ее почитать. Иногда они говорили о поэзии и французской литературе. Он давал ей домой книги.
В Петербурге стоял сентябрь. С каждым днем дуновение осени становилось все ощутимей. Прозрачный воздух с утра стал холоднее, все чаще накрапывал мелкий дождик. Деревья еще стояли зеленые, но там, где солнце напрямую золотило кроны, появлялись первые желтые листочки.
Глаша накидывала на плечи легкий плащ и надевала милую фетровую шляпку. Перед тем как уйти, Горелов снова и снова целовал ей руки. Она смущенно их убирала.
– Александр Петрович, а когда вернется ваша супруга? – однажды поинтересовалась Глаша.
– Супруга? Да, кстати, она прислала мне недавно письмо с нарочным. Пока она еще побудет в деревне. Может, даже до самого Рождества.
– Так долго? – удивленно спрашивала Глафира.
Она сама не желала признаться себе в том, что эта новость вовсе не опечалила ее, а скорее наоборот…
Что же происходила с нашей Глашей? Вы спросите: уж не влюбилась ли она заново? Нет, сердце Глафиры до сих пор было занято одним Владимиром Махневым. Она нарочно гнала от себя любые воспоминания о нем. Гнала, но они снова возвращались. Ее душа была полна острой обиды на своего коварного кузена. Как только она вспоминала то, последнее в их жизни утро, сердце начинало ныть от нестерпимой боли. Она в деталях припоминала весь их разговор, и ее унижения, слезы и мольбы. И тот холод, с которым он смотрел на нее. Воспоминания о его жестоких словах и взгляде, полном презрения и пустоты, приводили ее в такое смятение, что где бы она ни находилась, ее голову сжимал обруч немыслимого жара. Она бросала все дела и начинала ходить по комнате, с трудом подавляя сердечную боль и глотая непрошеные горькие слезы. Она также сильно ненавидела его, как и любила. И, видит бог, она мечтала лишь о том, чтобы ненависть эта затопила собой все остатки любви. Но любовь все одно – жила в этом горячем сердце.
8
Господи! (франц.)