Побеждая — оглянись

Среди смердов, служителей градца Капова, да среди многих длиннобородых ведунов пошёл недобрый слушок: поставил-де Бож, ясное чело, отец родной, да над Каповой обителью богов поставил своенравного сына своего, Велемира-риксича. Всем хорошо была ведома Велемирова горячность, ведома и непочтительность его к богам и ликам их, Келагастова непочтительность к кумирам. И нетерпимость риксича известна была к всемудрым словам молитвы, к тем заветным словам, которые ещё предками говорились, которые произнёсшего их приближали к богам, к небесным чертогам их. На тех священных словах, на старинных обрядах, как на крепчайших камнях, градец Капов стоял. А Велемир-то тех камней и не чтил! Небесам бездонным — всесильным и всетайным — не спешил кланяться... Зато лихой выкрик да звон булатных клинков уважал... уважал более тихой премудрости. «Что же Вещий скажет? Ужель допустит и стерпит над собой неразумное суетное слово, ужель смирится возле скрипящей железной перстатицы княжича и пустит Велемира в Капов вместе с его грубыми и громкоголосыми нарочитыми? Нарушит ли покой обители, который берёг много лет?»

Тяжелогрудой Мокоши кланялись смиренные ведуны, чернили углём её подслеповатые глаза, рекли смердам:

— Со дня на день, братья, явятся нарочитые нечестивцы! Ох, явятся!.. Невзлюбит нас, видно, Бож. Осквернят обитель хамоватые, привнесут непристойностей в вольных речах. У них, братья, от ржавчины нательники не отчищаются, у них брань налипла на устах. Что Мокошь! Нарочитые и Перуна, и Сварога самого не чтут, как должно, как чли их предки в стародавние времена. Не Велемира — Влаха бы княжича нам, любимца Вещего!..

Испугавшись, молились служители-смерды:

— Перуне! Перуне!.. Избави нас от дерзких кольчужников, сохрани святость места! Не дай Велемиру оружие внести. А дай ему терпения выслушать слово Вещего! Дай разума неразумному, а нам дай святой силы противостоять скверне...

Только сказано это было, как прибежали от стен иные смерды. Росту огромного смерды, плечей широких, а страхом охвачены, будто малые дети. Оборачиваясь на ворота, они доносили ведунам:

— Велемир, братья! Велемир едет! Чернее тучи княжич, мрачен, как шатун! Верно сказано было: невзлюбил нас Бож... А с Велемиром нарочитые — гроза грозой! Много их, земля дрожит. Чем разгневаны они? Что будет, братья?..

Так Велемир-риксич с нарочитыми въехал в Капов. И мечи у бёдер, и шлемы на головах, тулы стрелами полны; украшены серебром сёдла, потники расшиты дорогой цветной нитью.

Переглядывались ведуны, хмурили брови:

— Он первый сюда коней ввёл — натащил на священные камни навоза. Ещё слов не произнёс княжич, а уже Капов осквернил, кумиров наших и нас обидел. Сам Бож не допускал такого. Эх, братья! Ждать беды...

Спешились вольные нарочитые, осмотрели притихших ведунов и смердов, перед лики богов вкатили малый возок.

— А ну, — велели, — разбирайте, други, мечи и копья...

Не двинулись с места оскорблённые ведуны, а смерды отступили им за спины. Смотрели зло. Вот-вот на нарочитых накинутся с кулаками, позабыв от обиды про святость места.

— Где Вещий? — спросил Велемир-риксич.

Ответили ему:

— Прозрение у него. Вещует старец. Тревожить нельзя!

— Вещует?..

Раздвинув тесные ряды служителей, спустился Велемир по земляным ступеням в Каповый колодец. В темноте княжич едва отыскал низкую дверцу. Без промедления отворил её, не боялся помешать священнодействию.

Старец, не шевелясь, сидел в углу — лицом к двери, лицом к беспокойному огоньку плошки. Пребывая в тайном прозрении, Вещий смотрел на вошедшего и не видел его, не видел и двери, и стен, не ощущал времени. На худых острых коленях у старца был развернут жёлтый свиток. Узкие ладони с дряблой и такой же, как свиток, жёлтой кожей и с выступающими над кожей голубыми жилами покоились на вздёрнутых сутулых плечах. Предплечья — крест-накрест. Прикрывали ладони выпирающие дуги ключиц, пальцы касались старчески глубоких надключичных ямок.

Может, день сидел так Вещий, может, два... Ни к кому не обращаясь, он тихо говорил:

— Рано или поздно добро окупается добром! Он сам не заметит, как за содеянное благо опустятся на него светлые одежды. Тому огонь не помеха!.. Зло отзывается злом ещё большим. Зла не утаить, не привалить живородящей землёю, не залить мёртвой водою. Творящий добро всё прощает. Творящий зло убьёт себя сам, он безумен, его угнетают видения страшные. Он плачет и зовёт. Но, как бы ни кричал, не дозовётся. Тщетно! Он обречён! Восстали слабые, вскинули головы притесняемые, высоко поднялись попранные. И те, кто уже не дышит, тычут в него пальцами, плюют ему в лицо, увлекают к гибели; слепцы прожигают его взглядом, ибо глаза у них — угли. И никто! Слышишь? Никто из смертных не в силах тебе помочь!..

Ничего не понял риксич. О ком сказано? И для кого?

Видя, что старец продолжает бормотать, что по-прежнему не замечает его, подошёл Велемир и взял Вещего за плечо. Поднял глаза Вещий. Взгляд осмысленный, видящий, вопрошающий.

Спросил Велемир:

— О ком ты?

Вещий ответил тихо:

— Скажу — не поймёшь! А поймёшь, то, смелый, изведаешь страх. Не всякому позволю знать предрекаемое мной. Тяжела бывает ноша! Тебя же, Велемир-сын, давно жду. Думаю, не ошибся Бож; по-прежнему мудр.

Удивился риксич. А Вещий продолжал:

— Знаю, люди Капова без радости встретили тебя. Но чтобы знать это, не нужно Вещим быть. Каждому ведомо, что из всех риксичей Влах нам более мил, из нарочитой чади — Тур молодой, сын ущербного Охнатия, дороже остальных... Однако сменился лад, сменился и удел. Обитель Каповая под твою, Велемир, защиту вступает. Все оружие возьмут, все исполнят твоё слово. Сам прослежу!

Риксич Влах разделил своё войско. Часть послал верхами по следу Гуннимунда-кёнинга, пока тот не ушёл далеко, пока в лесах не затерялся. Под началом Тура-сотника их послал. Другую же часть риксич сам повёл в ладьях, чтобы из Данпа в устье Ствати войти и граду от реки поставить заслон, чтобы предупредить нападение готского кёнинга. Знал Влах, что кёнинг только на север, к Веселинову должен рваться. И корил себя риксич за то, что упустил дружину Гуннимунда, что не сумел войско его до последнего человека на воде посечь. Одна отрада — готские ладьи сожжены; другая отрада — многие пришлые уже лежат на дне Данпа. Но немало ещё бед может наделать кёнинг, если наткнётся на пристанища мирных сбегов, что были выведены из окраинных вотчин.

Подобно журавлиным стаям, закачались на волнах Веселиновы скедии-набойны[94], подобно журавлиным крыльям, развернулись на ветру серые холщовые паруса. Окунулись в воду и с громким всплеском метнулись назад длинные вёсла.

Десяток готов из сотни Гиттофа и сам вризилик лежали связанные в скедии Влаха. По-разному смотрели они на молодого риксича и его людей. Одни косились со злобой, пытались выглядеть грозными, что явно не удавалось им, связанным и распростёртым на днище, в грязных лужах. То были славные кёнинги из свиты. Другие глядели настороженно, без ненависти. То — готы из простых, из вайхсов, более привыкшие к плугу, нежели к ясеню фрамеи, привыкшие дважды перепахивать своё поле, привыкшие хвалить своё вино и не желавшие ничего чужого.

Вризилик Гиттоф скрывал свои обиды под маской равнодушия. Давняя привычка: среди чужих не открывай лица; спросят о чём-нибудь чужие, ответь коротко или отвернись. И смолчи вовсе, если жжёт ненависть. Не выказывай её. Пустое! Не поможет ненависть, если связаны руки, если нет рядом вольного побратима и боевой топорик не у тебя за поясом. Лишь обозлит твоя ненависть врага, искусит его лишний раз плетью взмахнуть, лишний раз тебя, гордого, унизить.

Но цепок был взор у Гиттофа. Внимательно за княжичем следил, вслушивался в его медленную речь. И одобрял вризилик спокойствие Влаха, и уверенность, и молчаливость его, и краткость сказанного. И одобрял послушание чужих кольчужников. Себе признавался кёнинг Гиттоф, что уж если и терпеть поражение, то пусть лучше от такого врага, как этот, как риксич Влах, как кольчужники его, от коих пахнет кровью и потом, чем голову сложить от руки презренного ромея, от коего, как от женщины, пахнет благовониями... Уважение к врагу — удел достойных! И останься достойным, сохрани это уважение и в победе, и в поражении.

94

Скедии-набойны — разновидность ладьи.