Побеждая — оглянись

— Верно говорится: смерд тянет смерда. Может, они с самого начала заодно? Вспомните Глумов, братья. Кто Веригу от расправы спас? Кто гибель Любомира свалил на Огнянина?.. Тот и теперь что-то замышляет, неспроста притих. А Божу-риксу до сих пор полной власти не даёт.

Качали головами:

— Ждать беды! Ждать беды!

Гуляли по домам старые пересуды, множились.

Добуж-княжич пытался Татя предостеречь:

— Не следует Веригу в Веселинове оставлять. Зачем понапрасну злить скудоумных? Зачем злоязыким лишний повод для брани давать? Отошли его куда-нибудь с глаз... Уступи!

В ответ только посмеивался Тать:

— В слове уступишь — дело потеряешь; в деле уступишь — руку отнимут; руку уступишь — голову снесут...

А вельможные от злости бороды свои зажимали в кулак; да своё твердили:

— Не Огнянин! Вымысел. Ложь! Ложь! Верига повинен! В яму бы его сбросить, полную гадов, к судилищу бы приковать... Не то и нас, именитых, по одному губить будет — повадится волк в овчарню ходить. Научит Тать!..

А Верига кожевник знатный! Он по весям ходил, собирал кожи. И замачивал, и мял, и мездру скоблил; тонкие кожи выделывал, мягкие. Сам кроил, сам рубахи шил. Доспехи старые ловко до ума доводил. На все руки умелец был; кому плуг починит, кому сошьёт седло, кому в землянке наладит очаг, кому слепит горшок, кому из камня выточит пряслице...

А Верига и бортник удачливый! В лесу на лето готовил колоды. В самую глушь забирался, дупла примечал, где водятся пчёлы.

Ляна у Вериги — искусна дочь. Много знала узоров для шитья, умела готовить краски. Ловко пряла, тонко ткала. Тоньше всех выходили у неё льняные нити, сильнее были закручены. Нити шерстяные оставались пушистыми и мягкими; от ягнят она брала шерсть и подшёрсток. И брала их от молодых овец. Нити эти закручивала слабее. По шитью Ляны шов не виден был, потому что не шила она, а переплетала. В плетение же птичий пух закладывала, подобрав его по цвету. И рубахи выходили тонкие, а ветер не продувал полотна. Мягкие одежды не натирали швами тело, легки были и теплы.

Челядинки и лучшие девы прислужные многое перенимали у Ляны: и узоры, и крашения, и хитроумные швы. А за делом этим не уставали говорить. Обо всём знали, обо всём спешили сказать. Судили да рядили; гадали. Иногда, смеясь, забывали о деле.

Ляна-рукодельница всё про Божа спрашивала, а девы, лукаво переглядываясь, признавались:

— И нас к нему тянет, к риксу молодому. Но не грусти напрасно, добрая Ляна. Бож ведь нам не ровня, не чета. Высоко глядит, благородных кровей... И красив, и умён... А с другого боку взглянуть — так он ведьмак! Страшно становится, как подумаем, что летает он ночами, что под землёй с мышами и кротами заодно, а в чаше лесной — с волками. Слышали недавно: смерды яму рыли и наткнулись на его след, а о тот след сломалась мотыга. А ещё видели ночью облако, на Божа похожее, — кружилось по небу; а из облака вдруг выпал княжий пояс. А от того пояса загорелся дальний лес. Так-то!.. Да и не глядит на нас рикс, — вздохнули.

Тогда смеялась над девами Ляна:

— Что не глядит, верно! А поглядит, так и про мышей с кротами забудете, про волков запамятуете и не вспомните про сломанную мотыгу и сгоревший лес.

Вельможные у челядинок и прислужных дев про Ляну спрашивали:

— Что говорит?

— Говорит, что Вериги дочь, — спешили убежать от вельможных девы.

Их придерживали за локоток:

— Знаем! Что ещё говорит?

— Говорит, что фракийки дочь. А фракийка от оспы умерла.

— Неразумные! — злились старцы. — Главного выпытать не можете — того, с чем Верига-чернь к Татю вернулся.

Вздыхали девы, тайком посмеивались над плешивыми старцами:

— Недосуг нам о том выпытывать! Белых рук не покладаем, за работой песни долгие поем и ткём полота долгие. Лучины тонки, быстро прогорают. Часто меняем их...

Старцы злобно бородами трясли:

— Неразумные вы! И скрытен Тать.

Глава 11

же давно вздыхали ключники, обходя пустые житницы и закрома, не спускались в погреба и ледники, не оглядывались впустую на сушильни. Кухари давно уж выбрали из вёдер мясо; и птицу, и рыбу выбрали, и языки; опустели бочки и кадки, опустели чаны — только источали пряный солёный дух; что ни день несли челядины на столы незатейливую похлёбку... А как подмёрзли размытые непогодой дороги, так повеселели домовитые ключники, выше голову подняли кухари, — ибо настало время полюдья...

Здесь же — и объезд вотчин, и суд. А нарочитым праздник!

Ствати-река скоро покрылась тонким льдом. Уже дважды выпадал снег, но не задерживался: видно, тепла ещё была земля. Но в третий раз повалил густо. Не один день сыпал; влекомый ветром, все углы замёл.

Тать сказался нездоровым. Видели: ссутулился он, то и дело за поясницу брался.

Нарочитые не поверили:

— Тать? Да хвор?

Божу сказал Тать:

— В полюдье один, без меня, езжай. Чадь младшую бери, начинай с окраин. Смерда чересчур не обделяй, знай, что на нём стоишь, на нём свои блага строишь и от него жив. Да знаешь ты, и доброе у тебя сердце. Что понапрасну говорить?

Пятьдесят нарочитых выбрал молодой рикс. Чадь-кольчужники! Старшим Нечволод у них. На месте не стоят, так и рвутся за ворота. Давно опостылели им градцевы стены. Друг друга торопят, коней впрягают в возки.

— Сторонись, югр! — кричат Сампсе, охапки мешков несут.

И мохнатым выжлецам не терпится вырваться в лес, на нетронутый снег, на вольный след зверья. Подвело животы у них — пустые помои лакать. Повизгивают выжлецы, крутятся под ногами.

— Сторонись, югр! Не зацепить бы! — остерегают нарочитые, на колею выводят возки, сбивают в обоз.

— И меня возьми, — просит рикса югр.

Чадь-кольчужники смеются:

— Куда тебе? Что делать умеешь?

— Эй, песнопевец! Простудишь свой голос сладкозвучный и про рикса не сложишь песнь. Да про нас, удалых, не сложишь... Сидел бы уж среди дев гладких!

Но разрешает Бож, коня Сампсе даёт.

— Веселей! Веселей! — подгоняет обозных Нечволод.

Скор десятник. Уже в седле! Ляне Веригиной конём путь загородил, склонился к ней, в лицо заглядывает.

— Просись у князя, девка! Он сегодня добр. И тебя возьмёт.

Кровь так и бросилась Ляне в лицо.

Бож-рикс заметил, сказал:

— Садись и ты в воз. Кожи для Вериги увязывать будешь.

Чадь-кольчужники смеются:

— Садись, садись, краса! Да подальше от десятника держись. На дев он не обижен и слух вам услаждать горазд: речи заведёт — что песню запоёт. Да руки у него смелы. Окрутит — и не заметишь, птичка, что угодила в силки... Опомниться не успеешь, а в гнёздышке уж ты не хозяйка!..

Пришлось градчим снег от ворот отгребать, чтобы створы раскрыть шире. Ведь и обоз широк, и всадники лихи. Проскачет такой, зацепится коленом и вылетит из седла.

Вырвались выжлецы в снежно поле, радостным лаем залились. Нарочитые вслед за риксом пустили коней вскачь. Комья снега полетели из-под копыт! Лёгкие возки заскрипели полозьями, оставляя позади ровный след.

Среди ночи проснулся Тать. Лежал на спине с открытыми глазами, широко раскинул руки. Пробуждение удивляло: ничего перед тем не снилось, совсем не болело в пояснице. Может, насторожил случайный шорох, скрип двери? Или окрик градчих? Или какое тревожное предчувствие отогнало сон?.. Представил Тать, как злонравные вельможные неслышно крадутся вдоль стены, длинные бороды прижимают руками к груди, в темноте потными ладонями сжимают рукояти; и напряжены их лица, блестят глаза, и скрипит под ногами снег...

Лежал, расставлял именитых по тёмным углам, лицами их населял низкие своды. И слышал их знакомые речи.

Перекошены были лица:

— Слышите, братья? Смеётся ночами этот Тать! Низок, низок! Над нами смеётся. Ах, как ненавистен!