Страница 37 из 45
И вот мы снова собрали все свои пожитки и длинной вереницей подвод и тарантасов потянулись к покинутым вчера только очагам после неудачной заграничной экскурсии. Вернулись в Рассею-матушку! И вот мы снова топим печи в нашей квартире и вставляем котлы в казармах!
Что ты на всё это скажешь? Расскажи коллегам. Это военно-бытовая картинка.
«У разбитого корыта»
твой Ежка.
16.
Волочиск, 29-го октября 1914
Милая Шурочка. У меня сейчас нет времени. По разным причинам раньше не успел написать, а сейчас надо торопиться. Завтра напишу длинное письмо. Сегодня только сообщу, что только что получил две посылки из Риги со всевозможными теплыми вещами и всякими сластями и консервами. Много лишнего при наших условиях, ведь мы не в траншеях живем, но всё трогательно и мило. Прислан также удачный портрет Гуго.
Сегодня же, получив жалованье, я отправил 100 р. в Ригу, 30 р. старушке Мазур и 30 р. тебе, моя дорогая. Не сердись, что я стараюсь покрыть свои долги, это только для аккуратности. У меня всё еще остается около 80 р., как видишь, вполне достаточно.
Третьего дня получил твое письмо от 23-го, а сегодня от 24-го и 25-го. Милая моя, дорогая, что я могу еще сказать. Милая, когда мы увидимся?
Весь твой Ежка.
17.
Волочиск, 30-го октября 1914 г.
Милая моя, бесценная жинка, дорогая моя Шурочка. Сегодня получил твое последнее письмо от 26/X. Ты хочешь ко мне приехать! Дорогая, сказать ли тебе, как я буду этому рад, ведь мне так хочется к тебе, быть с тобой! Только выйдет ли это? Дадут ли тебе отпуск? А если не дадут? Ссориться с Морозовской больницей ты не должна, ведь мы хотим же вместе с тобой там еще работать. Ведь у нас там еще многое впереди. А уж и хочется мне как, чтобы ты сюда приехала!
Дело в том, Шурочка, что мне нужно и с тобой еще посоветоваться: у меня сердце совсем расклеилось, полное расстройство компенсации, как ни совестно в этом сознаться в мои годы. Скрывать от тебя – всё равно не скроешь, лучше уж начистоту посоветоваться. Ты только не беспокойся особенно, Шурочка, со временем всё это опять наладится, и я буду очень осторожен. Можно еще долго прожить. Не знаю только, как мне быть сейчас. Хочу скрыть от родных. У них и так много горя в последнее время, к чему их волновать еще своей особой.
Только что закончил веселое письмо к матери, о здоровье ни полслова. А между тем оно неважно, с каждым днем пока ухудшается. Сегодня пришлось написать рапорт о болезни, не могу завтра дежурить на станции. Попробовал вчера пойти на почту, шел медленно-медленно, еле добрался домой, а потом долго лежал, и сильно сжимало грудь, аритмия во всю ивановскую, одышка при малейшем движении, недостает для полноты картины только отеков… Строфант не помогает, сегодня начал принимать inf. digitalis (настой наперстянки. – Сост.) Ничего не поделаешь, приходится. Нужен, конечно, покой, нужен отпуск, но тогда родители узнают, что я болен, а я не хочу их тревожить. Надеюсь, что, может быть, обострение пройдет здесь. Я теперь буду очень осторожен, digitalis мне поможет. А через две недели приедет моя Шурочка, и всё пойдет хорошо, ведь это временное обострение.
Милая Шурочка, ты под влиянием этого письма не решай что-нибудь слишком поспешно. Я ведь сейчас совсем спокоен и буду ждать тебя спокойно, ничего такого экстренного нет. Если ты, чего доброго, поругаешься с Алексеевым, уезжая сюда, мне будет очень больно. Ты этого, умоляю тебя, не делай! Вообще не придавай слишком уж серьезного значения всему этому. Всё это сейчас очень неприятно и некстати, но пройдет, и останется только гадкое воспоминание.
Я отныне буду очень осторожен, и всё пойдет хорошо. Только сейчас вот я не знаю, как мне поступить так, чтобы родные ничего не узнали, ведь если я отсюда уеду, они неминуемо узнают. Ну, ты приедешь, и мы всё это разберем, обсудим. Ты моя хорошая, умная, единственная. А я, Шурочка, спокоен, ты не думай, что я особенно тревожусь. В особенности сейчас, как сообщил тебе, так и чувствую себя совсем спокойным, как ребенок, сообщивший матери о том, что животик болит, и твердо верящий, что теперь всё пойдет хорошо.
Левитский и Покровский с двумя сестрами вчера утром поехали во Львов погулять, пока нет больных. Мы тут совсем одиноки: П. П., аптекарь, я, старшая сестра (лежит в постели, расстройство желудка) и младшая сестра, примкнувшая к нам в Воронеже. Я читаю газеты и письма, жду их с нетерпением, читаю с жадностью. Вот и всё мое занятие пока.
Госпиталь опять устроился, к субботе, должно быть, будут больные. Наш госпиталь будет принимать, как нам сообщают, главным образом хирургических больных и немного терапевтических. Будет, будет! Всё нам обещают, а мы всё ничего не делаем. Как всё это безалаберно! Эпизод с нашим назначением в Подволочиск мелькнул, как метеор, и опять забывается уже. А счастье было так близко, так возможно!.. Ну, Шурочка, не огорчайся моим письмом, не волнуйся. Будь спокойна,
как твой Ежка*.
Получил сегодня открытку от Зайцева, всё еще торчит в Воронеже.
* Далее приписка на полях письма.
18.
Волочиск, 31-го октября 1914 г.
Милая, дорогая Шурочка, хорошая моя женочка. Вот прошел и еще один день, такой однообразный, бездеятельный. И я опять тебе пишу, беседую с тобой, моей милой. Получил твое письмо от 27/Х, где ты ничего не пишешь о своем приезде. Поскорей бы пришел этот момент, когда моя Шурочка опять будет со мной! Отпустят ли тебя? Ты только, пожалуйста, не расставайся с Морозовской б[ольни]цей окончательно, не доводи до этого. Я тебя опять прошу убедительно, иначе ты меня сильно огорчишь. Если не отпустят сейчас, то Бог с ними, удастся в другой раз. А как хорошо бы!
Я тут уж распускаю слух, что жинка моя ко мне, вероятно, приедет в середине ноября на недельку. Мне сочувствуют вполне. Я бы тебе показал, как мы здесь живем. Ты имела бы представление об условиях, нас окружающих. Поехали бы в Подволочиск, за границу! Увидала бы своими глазами, как там в августе хозяйничали казаки, почувствовала бы слегка веяние войны на месте действия. Правда, здесь разнообразия немного, но я думаю, мы в этом разнообразии вместе с тобой нуждаться не будем, нам ведь скучно не будет. К тому времени я поправлюсь, и всё будет хорошо. Ведь так, Шурочка?
А пока я сижу и бездельничаю. Лежал, читал газеты и письма, перебирал вещи, присланные из Риги. Чего-чего только там нет! П, елый колониальный и мануфактурный магазин! Тут и бисквиты, и пастила разных фабрик, и какао, и шоколад в неимоверных количествах, тут и арагац, и мыло, и консервы (тушеное мясо, жареная курица и т. д.!), и супы сушеные (цветная капуста, раковый!). Это по съедобной части, кроме, конечно, арагаца и мыла.
Затем идут шерстяные товары. Тут и шерстяная вязаная фуфайка, и шерстяные чулки, и Jager’овское белье[148], и перчатки. Имеются какие-то странные вязаные шапки и рукава, шарфы и шлемы! К чему мне всё это? Я писал вчера матери, чтобы они там не представляли себе, что я живу в траншеях и голодаю, сплю под открытым небом. Они полагают, что посылается офицерам на позиции, то на всякий случай надо послать и мне! Даже наши пансионерки[149] связали шарфы «для солдат», – я отдал нашему денщику, который, очевидно, остался очень доволен подарком.
Вилли тоже прислал мне запечатанную коробку. В ней оказались хирургические перчатки, резиновые напальч[н]ики (не знаю, как они называются, ты и так поймешь) и еще кое-что, иногда нужное! Vous comprenez?[150] Какая предупредительность! Меня он этим искренне рассмешил. На всякий случай, дескать! Вот какой я теперь богатый! А я еще до сих пор не могу осилить твое печенье и варенье. <…>
148
Изделия под маркой «Jager» выпускались в Англии с 1882 г., особенно славилось высококачественное шерстяное нижнее белье. Бренд сохранился до нашего времени.
149
Для пополнения семейного бюджета родители Краузе взяли в дом трех пансионерок.
150
Vous comprenez? (франц.) – Вы понимаете?