Страница 35 из 45
Милая Шурочка, скучное письмо я тебе сегодня написал. Я сознаю это, но что же поделать, скучно как-то на душе, хочется к тебе, в Москву, в Морозовскую больницу, за обычную работу, главное – хочется к тебе, тебе.
Твой скучный Ежа.
Волочиск, 23 октября 1914.
Вот и сегодня получил письмо от тебя, милая Шурочка, от 19-го числа. <…> Как я люблю получать твои письма! Хочется не один, а два раза в день получать их! <…> Я тебе вчера написал нехорошее письмо. Жаловался на сердце и ныл со скуки. Правда, сердце и сейчас мало радует, всё те же явления. Правда, и сейчас работы нет, всё та же бездеятельность, но все-таки общий фон получился слишком мрачный.
Я начну вести правильный образ жизни, то есть не буду больше играть в карты, что все-таки волнует, буду избегать лишнего физического напряжения, буду беречь себя, с завтрашнего дня начну даже принимать в небольших дозах строфант. Если бы я не побоялся напугать своих домашних, то я попросил бы даже для себя комиссии, потому что сейчас я работник плохой. Но так, думаю, может быть, как-нибудь и обойдется, ведь бывают же периоды ухудшения. Ну, больше не буду об этом писать, это материя скучная, всё равно словами ничего не сделаешь.
Милая Шурочка, ты тоже не беспокойся, ведь такая штука тянется много лет, иной раз эта слабость сердца проходит даже совсем. С завтрашнего дня опять примусь за чтение и за французский язык, который я последнее время слишком забросил, тогда и настроение улучшится. Мне немного совестно за то, что я тебе пишу обо всем этом. Ты на моем месте смолчала бы, я знаю, но и ты была бы неправа. И я всегда буду утверждать, что о здоровье своем следует заботиться, что это не совестно делать.
В общем, дни наши здесь текут однообразно, без всякого оживления. Зимовать здесь мне не хотелось бы, тем более что и н[ужник] холодный! (Pardon!) Вот видишь, как я красиво выражаюсь! П. П. еще не вернулся из Львова, нам от этого ни холодно, ни жарко. <…>
Вот я сейчас пишу и чувствую, что пишу совсем не то, что надо и что хочется, а что-то такое нудное, скучное, тягучее. И колеблюсь я, стоит ли отправлять такое письмо, но решаю, что стоит. Пускай ты увидишь меня и с самой неприглядной стороны. Шурочка, совестно мне, что я так перед тобой раскис, что мы как будто поменялись ролями. Но раскис я, поверь, не оттого, что сердце меня напугало, а оттого, что это безделье начинает угнетать меня и что я не верю больше в то, что эта война дает что-нибудь положительное, и поэтому хочется отстраниться от нее.
Главное, я теперь нисколько не сомневаюсь в том, что наша работа здесь если и будет, то бестолковая и никому не нужная, что я в миллион раз больше пользы принес бы в стенах Мороз[овской] б[ольни]цы, откуда ты стремишься! Ты сама посуди, какая цена работе, в смысл которой не веришь! Я еще понимаю работу непосредственно на поле сражения, там хотя бы кипучая нервная деятельность. А здесь? Толчение воды в ступе, мелкие интриги и больше ничего.
Я тебя, Шурочка, не совсем понял, что ты хотела сказать – «не погас бы огонек» во внешнем смысле? Во внутреннем, конечно, я также мало сомневаюсь в невозможности угасания нашего огонька, как и ты. Не на одну войну хватит!
Милая, дорогая Шурочка, прости мне два последних безалаберных и нудных письма. Мне совестно, но скрывать от тебя не хотел ничего. Это временно и скоро пройдет. Прости, дорогая.
Твой глупый Ежик.
13.
Волочиск, 25-го октября 1914 г.
Милая! Вчера утром я не получил от тебя писем и уже огорчился, но вечером я еще раз сам пошел на почту и получил, правда, не письмо, но зато посылку от Шурочки и «Русские ведомости». Я так был рад! Возвращались мы с Левитским полем, большой дорогой, а слева над горизонтом начала подниматься полная луна, – так красиво. Мне так хочется вместе с тобой смотреть на всё красивое и так обидно, что это пока невозможно! Левитский усердно помогал носить посылку, рассчитывая, что и на его долю перепадет, и не ошибся. Я думаю, что, несмотря на обилие посланного, скоро от всего останется одно прекрасное воспоминание.
Милая, как ты старалась выбрать всё то, что мне в свое время нравилось. Какая у тебя память на все эти вещи! Милая, дорогая, когда, распаковывая, я наткнулся на твои снежинки (вероятно, хризантемы. – Сост.), Левитский многозначительно отвернулся, это, дескать, не для нас. А они, бедные, уже засохли и падали с веток… Милая моя, славная, как мне хочется к тебе! Сейчас у меня немного женская психология, – личное счастье выше общественного. Конечно, только так, временное настроение, но правда, война уже не захватывает так, как раньше, а душа устает от этой вечной напряженной бездеятельности, и стремишься невольно опять к осмысленной жизни…
Ты последнее мое письмо откинь, оно нехорошее, там слишком сгущены краски. Я его тебе послал как исторический документ, что вот и с твоим Ежкой бывают такие минуты, и нечего ему задирать нос, когда то же случается и с другими. Но все-таки доля истины в этом есть, нельзя скрывать.
А сегодня утром я сразу получил два твоих письма, от 20 и 21/Х. Почему ты, Шурочка, упоминаешь про разбитое корыто, да еще подчеркиваешь? Какое может быть разбитое корыто? Нет, Шурочка, будет не разбитое корыто, а будет счастливое возвращение и светлая совместная жизнь! Я нисколько не перестаю в это смело и твердо верить, и тебе советую делать то же самое.
Значит, ты думаешь в феврале иметь возможность приехать ко мне. Еще больше трех месяцев! Как бесконечно долго! Да буду ли я еще здесь, в Волочиске? Идет слух, что отсюда два госпиталя будут отправлены на Кавказ. Не мы ли? А хорошо бы, Шурочка. Там все-таки теплей и природа замечательней, да я еще ни разу не был там, на юге. Как хорошо было бы встретить там весну! Весна! Когда еще она будет? А уж как мне хочется поскорей весну! Зима еще не началась, а уж все помыслы устремляются дальше, за ее пределы.
Посылаю тебе, Шурочка, с сегодняшнего дня письмом очередные фотографии. Конечно, на снимке и отдаленного намека нет на красоту осени в хохлацкой деревне. Да если бы можно было бы изобразить в красках, да в больших размерах! А так только весьма бледная копия.
Хочу написать матери Кольки Гефтера[145], спросить ее, что и как ее сын, жив ли он еще и где стоит. От Кутьки тоже ни слуха ни духа.
Вчера и сегодня у нас, наконец, опять солнце, и сразу стало веселей, светлей и на душе. Левитский просит и от своего имени передать тебе благодарность за посылку, ведь и на его долю здесь много. Милая! И мне хочется тоже тебя поблагодарить, но не словами, а крепко-крепко обнять и крепко-крепко поцеловать в губы, взасос! Милая моя, надежда моя, хорошая моя, дорогая моя женушка, ох уж и поцелую же я тебя при следующей нашей встрече! Жарко будет!
Твой неисправимый Ежа.
14.
Волочиск, 26-го октября 1914.
Ну и дела, Шурочка! Не успели мы здесь развернуться окончательно и принять больных или раненых, как получили уже и новый приказ: немедленно свернуться и отправиться в Подволочиск, сменить там 130-й госпиталь и принять всех больных этого госпиталя, который отправляется дальше, за Львов в город Сам-бор у подножья Карпат. Всё бы ничего, но вот какой казус, – в этом 130-м госпитале до сих пор лежали исключительно только венерические больные, и нам, таким образом, суждено превратиться в венерологов! А я никакого понятия не имею ни о сифилисе, ни о триппере! Ну, ничего, надо и этому поучиться. Левитский кое-что в этом понимает и покажет нам, – даже любопытно для первого раза. Нельзя же так замыкаться в рамках своей узкой специальности. Но каково? Думали, что на Кавказ, а получили такую конфетку!
Не знаю даже, как и домой написать, ведь если напишешь правду, то придут в ужас! Напишу, что у нас там будут лежать больные с внутренними болезнями, незаразные. Здесь в Волочиске имеется, между прочим, и холерный госпиталь, сейчас там больных осталось немного. Там по очереди работают по десять дней младшие ординаторы всех расположенных здесь восьми военных госпиталей. Скоро подходила моя очередь. От этого удовольствия я теперь освобожден.
145
Николай Маркович Гефтер, гимназический друг Фр. Оск., в мирное время служил помощником присяжного поверенного.