Страница 19 из 45
Дорогая, дорогая моя Шурочка, прощай!
Твой Ежик.
Воронеж, 3-го сентября 1914 г.
Шурочка, третий день нет от тебя письма. А почта последнее время была аккуратна. Как бы письма не затерялись! Из Риги тоже давно уже нет известий. Что делает Лени в Париже?
У нас – idem. Значит, «Францию» мы прозевали, а с тех пор, кроме разговоров, ничего. Послали наши старшие врачи телеграмму в Москву с запросом, как быть. Помещения, дескать, в Воронеже не отводят. Вчера оттуда получен ответ: подождать, пока не будет запрошен Петербург. Вот и ждем. Мы привыкли ждать, это наша обязанность в эту войну, обязанность нелегкая. А во «Францию» вчера уже доставили 250 раненых. Там работают, а мы всё просрачиваем… Сказка про белого бычка.
Вернулся вчера вечером Зайцев из Москвы. Вести от него тоже малоутешительные: канцелярщина, бумагопроизводство. С одной стороны, на одного врача приходится 300 раненых (Булашевич[74]), с другой – 100 человек военных врачей не имеют дела в Москве, даром ходят! С одной стороны, призывают явно больных врачей, с другой – быки по здоровью (некие психиатры), побывав в неких кабинетах, освобождаются от призыва; и плохая организация, и явная недобросовестность. С одной стороны, прибывающих раненых богато наделяют всякими там фруктами и газетами, с другой – этих же раненых по многим дням не перевязывают за недостатком перевязочного материала… Повязка, наложенная на поле сражения, снимается впервые в Москве, в итоге под повязкой гангрена целых конечностей. С одной стороны, санитарный поезд по последнему слову науки, есть и электрическое освещение и вентиляция, с другой – хирургические инструменты в этом же поезде, оставшиеся от войны 1878-го года!!! В общем, мало отрадная картина.
Беседовал Фед. Ал. в поезде с одним раненым прапорщиком: он с увлечением рассказывал о том, как они медленно подвигались под градом пуль, но когда он дошел до того места, как он скомандовал «вперед» и бросился со своей ротой на австрийцев, у него задрожала челюсть, весь он затрясся, слова застревали в горле, – он не мог дальше, насилу удалось его успокоить. Какое это должно быть нервное потрясение! Сколько психически ненормальных вернутся с войны! – А мы всё просрачиваем…
Шурочка, ты меня счастливей, ты можешь работать. Ты вносишь нечто свое в общее большое дело, а я вынужден бездельничать, я не имею права работать… Я даже не мечтаю теперь о том, чтобы быть ближе к самому театру военных действий. Нет, я буду доволен, когда хоть здесь, в Воронеже, мне дадут работу.
Говорят, пленные германцы на ходу поезда зарезали часового, за что половину из них, через одного, расстреляли, – ужас! А вот другая картинка: раненый прапорщик в поезде познакомился и подружился с пленным австрийским офицером, при прощании долго и усердно целовались. Да, война проявляет все хорошие и дурные инстинкты человека. Для психолога богатое поле для наблюдений!..
Значит, и Бориса Абрамовича взяли на войну! Куда?
Милая Шурочка, ты получила письмо и книги, которые я переслал через Зайцева? Он говорил, что будет в Мороз[овской] б[ольни]це, а оказывается, что поручил только жене позвонить тебе, не успел.
С нетерпением жду от тебя известий, ведь уж три дня нет писем. Долго! А вдруг я завтра получу сразу два от тебя и одно от матери? То-то праздник!
Целую тебя, моя милая, дорогая Шурочка, много раз.
Твой Ежа.
А я пишу каждый день!*
Насчет «Практической медицины»[75] просил бы тебя, Шурочка, самой справиться в конторе письменно. Ведь у тебя имеется номер, под которым мне высылался журнал.
Сегодня так низко пал, что спал после обеда! Никогда больше не буду, каюсь! Совестно.
Как твои братья и сестренки? Пиши! Ведь они мне родные!
Какое хорошее письмо в редакцию «педагога» во вчерашнем номере «Русск[их] ведомостей]»![76] Наконец-то истинно гуманное слово.
Что ты мне писала в тех четырех письмах, которые отправила в Бар?[77] Боюсь, что не получу их, а хочется, так хочется знать! Пиши!
* Далее приписки на полях письма.
Воронеж, 4-го сентября 1914 г.
Дорогая Шурочка!
Уже вчера вечером, после того как я отправил тебе письмо, я получил не два, а целых три твоих письма сразу, от 30-го, 31 – го и 1 – го, а также открытку от матери. Вот праздник! Мать сообщает, что 30-го авг. они получили телеграмму от Лени из Раумо (Финляндия): «Благополучно России, Лени». Радость, конечно, велика, тем более что днем раньше от нее же из Парижа было получено весьма пессимистическое письмо. Она там считала, что ей не выбраться. Подробностей, конечно, пока никаких. Пишет мать, что отец уже встал, и нога болит менее. В чем тут дело, я не понимаю. Очевидно, какое-нибудь письмо я не получил. Захворал внезапно Hugo: t° 39°, кашляет. Пока неясно, боятся, как бы не оказался снова плеврит.
Карлушке подыскивают какой-то пансион. Опять не понимаю, в чем тут дело. Я писал и матери, и Артуру, просил ради Бога оставить его в гимназии, даже обещал, пока буду на военной службе, высылать ежемесячно 50 р. Ничего не понимаю, что хотят с ним делать, что значит пансион? Сегодня же напишу письмо, попрошу сообщить подробней.
Шурочка, ты не представляешь себе, как у нас проходит день? Да очень просто. Встаем в 7 ч. утра, моемся, чистимся и т. д. В 8 час. садимся за самовар, съедаем по три яйца всмятку, чай, хлеб. К 9-ти часам возвращается вестовой с газетами из города. Чтение их занимает у меня часа два, а то и дольше, от строки до строки. После чтения газеты принимаюсь за письмо тебе. Коллеги уходят обычно либо в канцелярию, либо еще куда-нибудь. В это время обычно возвращается другой вестовой с почты, приносит письма. Кончу писать, принимаюсь за французский язык, если осталось время. В 2 часа или позже садимся за обед: Левитский, Покровский, я и три сестры обедаем у нас в комнате. После обеда коллеги на часок заваливаются спать. Я грешным делом вчера тоже завалился, но больше не буду. Я в это время обычно читаю что-нибудь (сейчас Бунина) или кончаю заниматься французским.
Просыпаются коллеги, начинаются разговоры. Приходит Зайцев, мы все вместе уходим гулять по окрестностям, а затем на сборный пункт, – нет ли новых телеграмм с распоряжениями из Москвы. Там тоже разговоры. Последнее время я не хожу на сборный пункт, предпочитаю сидеть дома, читать или, если утром не успел, писать письмо. К 8-ми часам коллеги возвращаются, садимся за чай, хлеб, колбасу. Еще немного поговорим и почитаем, а там и спать пора. Ложимся в десятом часу, а то и раньше! Вот и всё. Как видишь, чисто растительная жизнь, – противно.
Впрочем, с сегодняшнего дня будет перемена. Мы сегодня внезапно решили выехать из Троицкого и поселиться в городе, тем более что хозяева здесь частью выезжают сами и берут мебель. Коллеги пошли искать комнаты. Зайцев тоже переезжает, думает от скуки начать здесь практику.
Вчера получена телеграмма, что мы здесь останемся временно, что мы будем замещены эвакуационными госпиталями из Москвы. Когда это будет? Всё же мы попадем в тыл армии. Ты, Шурочка, не желай мне оставаться в Воронеже, ведь там я ближе к делу, там мы, наверно, больше принесем пользы. К тому же, мне весьма маловероятным кажется, чтобы тебе при настоящих условиях дали отпуск, хотя бы и на пять дней. Это не может быть, и вы теперь все мобилизованы! Подождем еще немного, придет и наше время. Не теряй бодрости. Впрочем, ты у меня молодчина, держишься прекрасно. Но, бедная, как ты устала! Как много у тебя работы! Да, вы там войну чувствуете, не то что мы! Прощай, Шурочка, хорошая.
Твой Ежа*.
Ты получила письмо с дубовым листом?
74
Тарас Евменевич Булашевич, из врачей-ассистентов Морозовской больницы.
75
«Практическая медицина» – петербургский еженедельный журнал.
76
Письмо за подписью «Педагог» было написано в связи с распоряжением министра народного просвещения уволить и не принимать в учебные заведения детей германских и австрийских подданных. Автор письма оспаривал это решение и призывал к гуманному и любовному отношению к детям, независимо от их национальности и вероисповедания.
77
«Ты спрашиваешь, что я писала тебе в Бар? Повторяла несколько раз, что ты хороший, дорогой, единственный, писала о волшебном действии твоих простеньких серых конвертиков, без которых мрачный дух сомнения нападает на меня, просила простить меня», – отвечала Ал. Ив. 6 сентября.