Страница 6 из 12
Вскоре, сняв с себя мокрую одежду, зашел в избу, крепко и жестко растерся свернутым в жгут махровым полотенцем, и тело его еще больше заиграло огнем и жаром. Затем надел сухое белье, свежую хлопчатобумажную рубашку, простецкие рыбацкие штаны и, разогрев на плите щи, сел за стол. Ни выпивать, ни закусывать не стал (хотя на столе оставалось еще после визита старшины милиции Паши Вострикова), а методично, размеренно, отламывая огромные ломти пахучего ржаного хлеба, начал хлебать горячие, остро отдающие приправой и красным перцем щи. Аж испарина на лбу выступила. Хлебал долго, методично; больше всего на свете Егор любил горячие наваристые щи и готовил их, естественно, всегда сам, с удовольствием готовил, со знанием дела, с любовью. У него могло не быть второго, бог с ним, но без щей, без борща или ухи – без этого он жить не мог. Наевшись (а съел он не меньше половины трехлитровой кастрюли), Егор вышел на крыльцо; яркое солнце садилось уже за дальний сосняк, и это было самое время, чтобы идти и ставить на Чусовой донки, жерлицы и вёрши (на Урале их называют «мордами»): по всем приметам – по красному кругу солнца, по ясной синеве далей, по паутинно дрожащему вблизи воздуху – ночью должен быть отменный клев, а значит завтра к утру будет хороший улов.
Егор начал собираться на рыбалку.
По тропе, которая вела от дома к реке, Катя с Георгием – удивительное дело – минут за десять добрались до прибрежной лужайки, до своего «Москвича»; значит, расположились они совсем недалеко от этого негостеприимного жилища с его диким, невменяемым хозяином. Может, он их перепутал с кем-то? Что плохого они сделали ему? Почему с такой яростью, ненавистью, бешенством он набросился на них? Нет, тут что-то не так, наверняка он принял их за кого-то, кто были его врагами. Но за кого? За каких врагов?
– Идиот какой-то, – бормотал Георгий. – Ненормальный…
– Чтобы так отвечать женщине… – чуть не плача говорила Катя, – нет, такого со мной еще не было…
– Да пропади он пропадом! Попался бы он мне в городе, я бы ему за такое… – храбрился задним числом Георгий, хотя знал: он просто-напросто испугался мужика, его натиска, напора, ярости. И от этого на душе было вдвойне погано – что испугался, спасовал. Но с другой стороны, что он мог сделать? Тем более они вошли в чужой дом без спросу, без приглашения…
Они быстро собирали в машину все, что оставили на поляне после завтрака: вилки, котелок, металлические тарелки, коробку с чаем, кружки; весь мусор сожгли, а золу аккуратно притоптали; вообще оставили после себя идеальный порядок, чтобы все выглядело так, будто и не ночевал здесь никто, не валил сухостой для костра, не обижал природу.
И вот, когда машина была готова к отъезду, Катя опустилась на колени в прибрежную густую траву и, закрыв лицо ладонями, неожиданно разрыдалась. Она плакала и повторяла:
– Нет, мы не можем так просто уехать… Это какое-то предательство, предательство самих себя, Гоша… Что мы ему сделали? За что он нас? Как мы можем жить дальше, зная, что нам ни за что ни про что плюнули в самую душу? Мы должны выяснить, разобраться… Ведь мы всегда с тобой старались быть честными, справедливыми, и вдруг… За что, за что, Гоша?
Георгий присел рядом с ней, обнял, осторожно гладил ее волосы, пахнущие утренней рекой, и успокаивал:
– Не надо, Катюша, не плачь… Тут просто какое-то недоразумение… просто нелепость какая-то. Ну, что ты мучаешься? Мало ли идиотов на свете… Ты лучше вспомни: мы с тобой теперь вместе, навсегда… Вот что самое главное.
– Но как же, Гоша, – продолжала она плакать, – как мы будем после этого жить? Ты сам не раз повторял: главное – выяснить в человеческих отношениях все до конца, тогда не остается ни фальши, ни вражды, ни ненависти…
– Да, я говорил это, имея в виду наши с тобой отношения с Мариной, понимаешь? Там совсем другое… А здесь: да просто ненормальный попался, грубиян, человеконенавистник…
– Человеконенавистник? Откуда ты знаешь? И за что ему так ненавидеть людей, если он на первого встречного-поперечного бросается, как на врагов? Тут что-то не то, Гоша, понимаешь, я чувствую, что-то не так. И не можем мы просто уехать, не выяснив этого.
– Да что ты предлагаешь, маленькая? – продолжал он гладить ее и успокаивать.
– Может, нам вернуться к нему? Попробовать поговорить? Объясниться?
– Исключено! – наотрез отказался Георгий. – Ты разве не видела? Он ненормальный.
– Ты просто боишься, Гоша…
– Да, боюсь. Пусть боюсь. И не хочу скрывать от тебя этого! – Голос у Георгия зазвенел раздражением и обидой. – Ты знаешь меня: я не из трусливых, но «против лома нет приема», как говорят московские хулиганы. Мы к нему с беседой, а он нам головы проломит – что тогда? Откуда нам знать, что это за тип? Что у него в голове делается?
– И вот так, с плевком в душе, мы начнем нашу с тобой совместную семейную жизнь?! – Катя оторвала ладони от лица и с болью, с ужасом заглянула Георгию в глаза.
– Причем здесь наша совместная жизнь – и этот ненормальный?
– А при том, Гоша, что если мы сейчас уедем – нам плохо будет, мы словно бежим от какой-то правды, от какой-то ужасной тайны – без понимания, без попытки вникнуть в нее, принять или отринуть. Нас оскорбили? Унизили? И вот – мы бежим? Как же так, Гоша? Это не по-человечески… Ведь тебя дома, в Москве, сколько унижали и оскорбляли, – разве ты просто плюнул и уехал? Ты объяснился. А, объяснившись, ты снял грех не только с души Марины, но и нашей с тобой. Разве не так? Нельзя принимать оскорблений и унижений безответно – от этого умирает, нищает душа, разве я не права, Гоша? Ты хочешь жить по правде, и я полюбила тебя за это, за правду, за муки твои, и вдруг – не обращать теперь внимания на ложь и оговор? На беспричинную ненависть и недоброжелательность?
И Георгий задумался…
В самом деле, то, что соединило их вместе, его и Катю, было общее стремление к правде. Как он мучился когда-то, когда в первый раз изменил жене Марине, изменил именно с Катей, приехавшей в Москву в командировку в то самое министерство, где работал тогда и Георгий. Но оказалось – он изменил не жене, а изменил лжи, с которой мирился долгие-долгие годы. За двадцать семь лет жизни он так погряз в этой лжи, что не мог думать о себе, кроме как о пропащем человеке, и вдруг встреча с Катей, которая все перевернула в нем. Верней – все поставила на свои места. Оказывается, не он – лжец, а лжива та жизнь, которую он хочет во что бы то ни стало представить в своих и чужих глазах, как вполне добропорядочную и незыблемую семейную жизнь. Он женился на Марине в двадцать один год, только-только окончив институт, придя рядовым инженером в министерство черной металлургии, в котором Марина работала машинисткой. Он часто приносил ей разные бумаги на перепечатку, и вот так между делом, грустная и печальная, Марина поведала ему историю своей жизни, историю о том, какие бывают подлецы-мужчины и какие от этого получаются страдалицы-женщины и страдальцы-дети. В семнадцать лет ее соблазнил референт министра, обещал золотые горы, а когда, естественно, она забеременела, бросил ее, сказав: «Мы так не договаривались». Сейчас ей двадцать, у нее на руках трехлетняя дочь, и хотя, слава Богу, министерство выделило ей однокомнатную квартиру, Марина считает себя самой несчастной женщиной на свете. Почему? Потому что обманута. Одинока. И не на что больше надеяться. Кому она нужна с ребенком на руках? О, она знала тогда, догадывалась, понимала, в какую душу вливает свой яд, потому что Георгий был ясен с первой минуты: вот человек, который страдает уже оттого, что кто-то страдает с ним рядом. И, конечно, сам того не понимая, не сознавая до конца, он однажды оказался в гостях у Марины, восхитился ее дочкой (прекрасная белокурая бестия с голубыми глазами и алым бантом в волосах), стал жалеть ее, как жалел и Марину, приносить подарки и куклы, и в конце концов, незаметно для себя, стал числиться в министерстве женихом Марины, после чего и деваться было некуда: женился на ней. Сколько прожили вместе? Шесть лет. За эти годы родился второй ребенок, сын Алешка, который был поразительно похож на сестру – такой же белокурый, голубоглазый и смешливый. Как радовался и гордился своим сыном Георгий! Сколько сил и труда, любви и преданности вложил в маленькую его душу! Но – удивительное дело: чем больше он делал для семьи, для Марины, для детей, тем больше Марина помыкала Георгием. И не просто помыкала, а как бы ненавидела его, терзала за любую мелочь, за любую оплошность. Он понять ничего не мог, мучился, страдал, пытался объясниться с женой – только хуже выходило.