Страница 7 из 20
– Если хочешь, конечно. Поставим там длинный стол, а потом…
– Погоди. Я буду сидеть там, хорошо. Я буду в белом-белом платье. А мне можно заплакать?
– Раньше даже обычай был – невеста всегда плакала.
– Правда? А почему она плакала?
– Ну, прощалась с юностью. С родителями. С матерью. С беззаботной жизнью.
– Вот и я буду прощаться… Я заплачу – ты не обидишься? Не подумаешь, что я дура? Что я маленькая? Все меня считают глупой. Маленькой. И ты.
– Я? Нет. Ты взрослая. И умная. И я люблю тебя.
– Неужели ты в самом деле любишь меня?
– Ты сомневаешься?
– Ах, Петр, Петр… Не пойму я, никак не пойму, что это такое – любовь?.. Только молчи, не говори мне ничего… про родство там, еще про что-нибудь… не надо… Я не понимаю, не понимаю, что такое любовь!
– Поймешь.
– Ты думаешь?
– Уверен. Любовь от одного переливается в другого, от другого – в третьего. И так вечно. Вечная цепь любви.
– Ух ты, Петруша, матрос ты мой, поэт и философ, как ты красиво говоришь! Прямо заслушаться можно.
Он не обращал внимания на иронию и насмешливость тона, она просто оборонялась, хотя сама не знала – от чего. Какая-то преграда ощущалась в ней самой, внутри, которую она не могла преодолеть, и вот наступала на других… Или оборонялась? И то, и другое вместе.
– Может, хватит на сегодня шампанского? – осторожно спросил он.
– Шампанского? Конечно, хватит. Хотя нет. Почему бы нам не погулять сегодня? Ты что? Ты против?
– Я не против. Просто тебе плохо будет.
– А может, я хочу, чтобы мне плохо было? Хотя вру. Ничего мне не хочется. Ты можешь меня покатать на такси?
– Конечно.
– А почему ты меня редко приглашаешь к себе? Ты меня боишься, да?
Петр удивленно рассмеялся.
– Тебя? Боюсь? Да ты что, глупенькая!.. Просто неуютно там. Голо. Вот приедем в Мурманск, в мою родную однокомнатную… Вот там и заживем…
– Ты что, в самом деле уверен, что в Мурманске нам будет хорошо? А вдруг я задохнусь от тоски?
– От тоски люди задыхаются здесь. А там – никогда.
– Почему это?
– Да там жизнь, понимаешь? Некогда скучать и ныть. Жизнь и работа. Там совсем другое дело.
– Тебя послушать – там прямо рай небесный. На самом деле все так же, как здесь. Я уверена. И жизнь, и люди везде одинаковы. Планета-то одна – Земля.
– Что спорить? Приедем – посмотрим. Ты еще сама будешь смеяться над своей уверенностью.
Когда они сели в такси и помчались по вечерней Москве, Алену быстро укачало, и, склонившись на плечо Петра, она тихо задремала. Петр сидел не шелохнувшись, боясь неосторожным движением потревожить сон Алены. В эти секунды он испытывал к ней ни с чем не сравнимую нежность и готов был сделать для нее все что угодно, лишь бы была нужда в его жертвенности…
– Я хочу к тебе, – сквозь дрему пробормотала Алена, когда машину встряхнуло на одном из поворотов.
– Мы едем ко мне, – успокоил Петр.
И она опять спала на его плече, а он сидел не шевелясь, в неудобной для себя позе, только бы ей было хорошо и покойно.
Когда приехали, Алена первым делом пошла в ванную – ей и в самом деле стало плохо, как и предрекал Петр. Она долго лежала в горячей воде, иногда, правда, вставала, окатывала себя холодным, чуть не ледяным душем, а потом снова ныряла в кипяток – после душа ощущение от горячей воды было именно такое – кипяток. Лежала, полузакрыв глаза, почти дремала, грезилось что-то хорошее, южное, томно-жаркое… У Петра был прекрасный шведский шампунь (вообще нужно сказать, что разных туалетных мыл, шампуней, лосьонов, пахучих одеколонов и всевозможных кремов в ванной было больше чем достаточно), Алена долго, с наслаждением мыла голову шампунем, он пах нежной хвоей, а от него – вот странно – веяло даже прохладой. Алена ныряла с головой в ванну, раскрасневшаяся, распаренная, умиротворенная, потом выныривала, весело отфыркивалась, брала в руки изящный по форме – в виде индийского кувшина – флакон, поливала на голову густую искрящуюся зелень шампуня, и вскоре ее тугое розовое тело скрывалось в пенистой изумрудной массе, а потом Алена опять ныряла в ванну, и опять отфыркивалась, и даже иногда смеялась тихим счастливым смехом…
Из ванной она вышла ослабевшая, с горящими розовостью щеками, в повязанной на голове голубой косынке; поверх рубашки надела длинный, до пола, махровый халат Петра – мягкий, удобный; закуталась в него, как в тогу, стояла перед Петром, улыбаясь.
– С легким паром! – сказал он и осторожно приобнял Алену.
– Спасибо.
– А я кофе сварил.
– Ох, лучше бы чаю… – Она в изнеможении опустилась на диван, прикрыла глаза; на лбу у нее и на подбородке поблескивали росинки влаги.
– У меня индийский есть. Сейчас вмиг заварим, – успокоил Петр.
– Не знаю почему, – сказала она, открыв глаза и улыбнувшись Петру, – но я чай люблю больше. Особенно после ванны. Хочется пить долго, много… Никуда не спешить, ни о чем не думать, просто сидеть, пить, наслаждаться…
– Сейчас, сейчас…
Петр вновь заколдовал на кухне над газовой плитой, а Алена, томным движением руки потянувшись к магнитофону, нажала на черную блестящую клавишу. Запел Элвис Пресли. Все пластинки, несметное число которых Петр подарил Алене, были у него переписаны на магнитофон, так что и здесь, у Петра, и там, дома, у Алены, звучала одна и та же музыка, Алене это нравилось, нравилось и Петру, – музыка была тем первым, о чем они заговорили тогда, три года назад, когда познакомились в парке культуры и отдыха.
Слушая музыку, наслаждаясь покоем, теплом и уютом глубокого мягкого дивана (о эти глубокие старинные диваны!), Алена пододвинула к себе телефон, набрала номер.
– Мама, добрый вечер. Ты одна?
– Нет, с папой. А что такое? Ты где?
– Я у Петра. Передай, пожалуйста, папе, сегодня я останусь здесь.
– Да, но…
– Понимаешь, я очень устала. Только что помылась в ванной. Не ехать же домой на ночь глядя. С мокрой головой. По всему городу…
– Конечно, конечно, но…
– У меня все хорошо. Не беспокойтесь.
– Алена, извини, с тобой хочет поговорить папа…
– Ну, что еще?
– Добрый вечер, дочка. Что случилось?
– Ничего не случилось. Мы ездили с Петром в «Прагу», смотрели зал, где будет наша свадьба. Потом заехали к нему. Я очень устала, помылась у Петра. Сижу вот мокрая, в халате, сейчас будем пить чай… Я останусь сегодня здесь.
– Конечно, конечно. О чем разговор. Правильно сделала, что позвонила.
– Ну, до свиданья, да? – спросила Алена.
– Как там Петр? Ты не можешь позвать его к телефону?
– Он занят, готовит на кухне ужин.
– Та-ак… Ну хорошо… Тогда передай Петру: я ему верю, как сыну.
– К чему такой высокий слог?
– Я тебя прошу – передай.
– Хорошо, передам.
– Вообще-то ты могла и домой приехать.
– Распаренная? С мокрой головой? Чтоб простыть и слечь?
– Можно было и дома помыться…
– Папа, в конце концов я выхожу замуж или готовлюсь в монастырь?
– Не груби, не груби отцу. Молода еще! Позови-ка лучше Петра.
– Говорю тебе, он занят.
– Та-ак… Ну что ж. Не забудь передать ему: я верю в него, как в сына.
– Передам. До свиданья!
Через некоторое время из кухни с подносом в руках вышел Петр. Легким парком дымился фарфоровый заварной чайник. На блюдцах с золотой каймой две тонкие, почти прозрачные, тоже фарфоровые чашки. Сахарница с витой дужкой. Серебряные ложечки. Тонко порезанный хлеб. Сочащиеся ломтики сервелата. Все изящно, со вкусом.
Поднос Петр поставил на круглый стол, который стоял перед диваном. И стол, и диван, и массивным платяной шкаф, и громоздкий неуклюжий буфет – все, конечно, дисгармонировало с изящной сервировкой подноса, однако в этом была и своя прелесть. Прелесть в смешении вкусов и стилей.
– Кому это ты звонила? – спросил Петр, ставя перед Аленой чашку с блюдцем.
– Родителям. Тебе, кстати, большой привет от них.
– Спасибо.
– Папа велел передать: он верит в тебя, как в сына.