Страница 19 из 23
– Ну, оговоришь ты меня, – шептал ему Феофил торопливо, зная, что вот-вот уже явятся слуги Иоанновы, – заберет супостат нас обоих, и казну архиепископскую новгородскую на себя отпишет, кто тогда за нас хлопотать будет? Я за себя-то не боюсь, далее монастырской кельи не ушлют, в худшем случае железа наложат, поделом мне, грехи стану замаливать. Я свое пожил. Мне за город наш, за людей обидно. Тебе все одно терпеть, сдашь меня, не сдашь – одинаково пострадаешь. Если же я останусь – тебе помогу и другим нашим сторонникам. Живота не пожалею, гляди, сын мой!
Юрий лишь молчал, опустив голову. А когда взяли, – и в самом деле смолчал, о Феофиле не обмолвился, взял вину на себя, и допрос, и пытку вынес. Иоанн сделал вид, что поверил, приказал оставить его в покое, в железах. В списке заговорщиков он вновь встретил имена старых своих недоброжелателей – Григория Арбузьева, Окинфа с сыном Романом, Ивана Кузьмина Савелкова. Приказал арестовать всех прежде и ныне уличенных в противодействии ему, в переговорах с Казимиром. 7 февраля всех их заковали и отправили в Москву. Вместе с Марфой-посадницей и ее последней надеждой, внучком Василием Федоровым.
На сей раз и упрашивать за них архиепископ побоялся. Утешал свою совесть тем, что надо подождать подходящего момента. Пока же сам то и дело вздрагивал да на дверь оглядывался, слыша подозрительный шум или чужие шаги, мало ли что может случиться, вдруг Репехов не стерпит, проговорится! Тут уж не других спасать – своя бы шкура уцелела! Кто ж с властью запросто расстается? Разве юродивый какой. Давно Феофил понял, что власть над людьми – самое высшее из всех наслаждений, тем паче в зрелые годы, когда иные утехи становятся недоступными.
Иоанн же продолжал управлять дела Новгородские, назначать наместников на новые свои земли, подсчитывать настоящие и будущие доходы, наказывать виноватых. Сколько проклятий сыпалось в эти дни на его голову – не счесть. Впрочем, он этого не слышал и не думал о них. Не до того было. Кроме новгородских дел свалилось на него и личные: ссора с братьями. Разозлились они на него не на шутку. Глядели, какие дары ему преподносили, прикидывали, сколько он земель новых к своим владениям прибавил, какое богатство в его руки приплыло. Намекнули, что неплохо бы поделиться с родными братьями, вместе ведь в поход ходили, затраты понесли. А врученные им новгородцами подарки даже расходов на поход не покроют! Андрей Большой, матушкин любимчик, прозванный за свою вспыльчивость Горяем, напрямик спросил:
– Неужто ты нам никакого жребия не дашь из своей доли? Мы ведь тоже с тобой тут стояли, все невзгоды вместе терпели. Не по обычаю это!
Иоанн лишь стрельнул на брата своим холодным взглядом:
– Недосуг мне этим теперь заниматься!
– После смерти брата Юрия ты то же самое говорил, – поддержал Андрея Борис. – А потом нам из его уделов так ничего и не выделил. И теперь дело тем же закончится!
Братья явно ожидали твердых обещаний от Иоанна поделиться с ними взятыми новгородскими землями. Но тот не собирался делиться. Не для братьев он единое государство строил, для всех. Отдавать им земли значило – укреплять уделы. А это – путь к разделению. Оттого и молчал он, не желая в неподходящее время выяснять отношения.
Поняв это, Андрей Большой с Борисом заявили, что не желают больше стоять у Новгорода и нести убытки, поднялись со своими людьми и отправились по домам, разоряя по пути города и села якобы для прокорма войск.
Иоанн же терпеливо продолжал утверждать свою власть и свой порядок в Новгороде. Назначил еще двух наместников, на этот раз на владычной, Софийской стороне – бояр Василия Китая и Ивана Зиновьева, которым дал права на все судебные и земские дела. Владыке, которого все-таки подозревал в измене, оставил лишь святительский суд, а местных посадников и тысяцких вообще всех прав лишил.
8 февраля Иоанн вновь приехал к Великой Софии на обедню. На этот раз лишь с одним младшим братом, князем Андреем Меньшим Вологодским. Строптивые братья и его пытались подбить на протест, звали уехать с ними, но получили категорический отказ. Мало того, он и их попытался урезонить. Доля, мол, наша такая – старшему брату, великому князю покоряться, родителем так завещано. Это лишь еще больше разозлило Андрея Горяя с Борисом: «Вот ты и гляди ему в рот, как низкий холоп! Мы же ничем его не хуже, от одного отца-матери родились, не смеет он нас унижать-обделять!»
На том и расстались. Младший, Андрей, не мог пойти против Иоанна. Оставшись с десяти лет сиротой, он рос вместе с сыном великого князя Иваном, случалось, подражая ему, тоже называл старшего брата отцом, да и относился к нему по сыновни. Теперь Андрею стукнуло уже 26 лет, у него был свой удел, свой двор в Москве, свои доходы. Однако он так и не был женат и не торопился, дорожил дружбой с великокняжеской семьей, с племянником-наследником. Жил широко, весело, не забывал молиться, строить храмы и помогать монастырям, нередко залезал в долги, закладывал у ростовщиков наследное серебро и золото, особенно когда надо было срочно собрать свой удельный полк в поход. Над копейкой трястись не хотел, денег не считал, привык доверять своему казначею. Словом, жил беззаботно, о будущем не думал, не желая осложнять себе жизнь. Оттого во всем покорялся Иоанну, навсегда признав его своим государем.
Отстояв обедню, великий князь вновь вернулся в свою ставку, пригласив новгородцев на обед к себе. Угостил их и вновь принялся за дела. Но они были прерваны чрезвычайными событиями. Из Москвы прискакал гонец и сообщил, что жители города, узнав о ссоре великого князя с братьями, об их разбойничьем продвижении по государевым землям, которые они разоряли и грабили, пришли в ужас и затворились. Сразу вспомнились смутные времена, Шемяка, борьба братьев за власть и ослепление великого князя Василия Васильевича. Матушка Мария Ярославна умоляла сына поскорее вернуться в Москву, успокоить народ и помириться с Андреем Горяем и Борисом.
Иоанн заторопился домой. Прощальный обед назначил новгородцам на 12 февраля. Узнав об этом, архиепископ Феофил не на шутку встревожился. Со дня на день собирался он поехать к великому князю, чтобы попытаться умолить его облегчить участь наместника своего Репехова, чтобы отпустили его хоть в монастырь, хоть в заточение, но под его собственную опеку. Собирался и откладывал, ибо боялся даже начинать разговор на эту тему. Московские бояре сказали ему, что Иоанн даже слышать не желает об освобождении арестованных, называя их преступниками и предателями, говорил, что по ним топор плачет, а жизнь их сохранена лишь для того, чтобы выявить сообщников. От таких вестей у архиепископа выступали на коже мурашки, он терял дар речи. Но, все же, решился сделать попытку и начал к ней готовиться.
Владыка знал, что великий князь любит хорошие подарки, что глаза его добреют при виде золота и других ценностей. Стало быть, помочь ему могла лишь общегородская казна, которая хранилась при храме Великой Софии. Феофил приказал позвать казначея и один, с небольшим светильником в руках, спустился в подвал, в тайник, отпер небольшую металлическую дверь, плотно прилегавшую к стене, и зашел в комнату с низкими каменными сводами. Тут он зажег сразу несколько огромных свечей, стоящих в каменных подсвечниках прямо на полу, остановился в центре, оглядел высокие поставцы и большие кованые сундуки, тяжело вздохнул.
За последние годы, а точнее, с 1472 года, с тех пор, как Иоанн начал совершать на Новгород свои походы, эта казна заметно оскудела. То и дело приходилось задабривать его не только серебром и золотом, но другими подношениями, да не какими попало, а лучшими изделиями. При мысли о том, сколько драгоценностей потеряно, сердце Феофила сжималось. Сколько же прекрасных творений перекочевало в великокняжескую казну! Бочка хрустальная в серебре – дар немецких купцов. Как хороша она была при дневном свете, как переливалась, играя под солнечными лучами, да и при свечах, а сколь искусной была ее оправа драгоценная! А кубки золотые да серебряные! Один другого лучше. А ковши, а миски тяжеленные, искусно выделанные. И все из серебра и золота. О Господи! Что уж говорить про старые иконы и книги с оправами из золота и каменьев многоцветных… Ох, горе горькое! Не счесть утрат невосполнимых.