Страница 18 из 23
Торопилась Мария Ярославна свершить пострижение до возвращения сыновей из похода, из Новгорода. Боялась, что узнают – станут отговаривать, как это уже бывало не раз. К тому же суета начнется, пиры, торжества по поводу победы. Нет, решила не мешкать. Конечно, посоветовалась с митрополитом. Тот рекомендовал ей постричься у игумена Кириллова монастыря Нифонта, который как раз по случаю оказался в Москве.
К Кириллову монастырю имела Мария Ярославна особую любовь и почтение. Разве можно забыть поддержку, оказанную ей и ее мужу старцами обители? Когда они, члены великокняжеской семьи, изгнанные Шемякой из Москвы, униженные, почти нищие, нашли в этой обители не только приют и покой, но и поддержку, опору. Игумен Трифон – да будет благословенна его память! – освободил ослепленного ее мужа, великого князя Василия Темного, от клятвы верности и покорности, вынужденно данной им коварному братцу Шемяке, чтобы избегнуть казни или заточения. Слова Трифона: «Да будет грех клятвопреступления на мне и на моей братии!» – никогда, до самой смерти, не сотрутся в ее памяти, всю свою жизнь она будет считать себя обязанной этому монастырю своим счастьем и всем, что она имела. Оттого особенно щедрыми были ее дары и вклады в эту обитель. Минувшей осенью, продав хлеб со своих земель и собрав налоги на сумму почти в пятьсот рублей, все их она передала в Кириллов. Наказала пятнадцать лет поминать покойного старца Пафнутия и усопшего своего супруга Василия, молиться за все великокняжеское семейство.
Нынешнего игумена Нифонта Мария Ярославна знала давно, еще иноком Пафнутьева монастыря, и хотя никаких особых заслуг за ним не ведала, почитала его как настоятеля дорогой для нее Кирилловой обители. Этого было достаточно, чтобы послушать митрополита Геронтия, принять пострижение от Нифонта.
Словом, когда 27 марта пришла радостная весть от сына, Мария Ярославна готовилась к новой жизни, и через несколько дней, 2 февраля, это событие свершилось: она постриглась в инокини на своем дворе под именем Марфы.
У великого князя Ивана Молодого, оставшегося в Москве правителем вместо отца, также текла замечательная интересная жизнь. При вести о покорении Новгорода вместо радости в нем шевельнулась мальчишеская обида, что отец не взял его с собой, не дал удаль свою проявить. Но он наверстывал упущенное на ином фронте: дважды ездил на Соколиную гору, на осеннюю и зимнюю охоту. Выезжал с собаками и кречетами отцовскими – тот разрешил пользоваться его конюшнями и соколиными дворами. Обсуждал дела с оставшимися боярами и чувствовал себя взрослым и важным.
У Софьи же известие вызвало даже обиду. Она, пожалуй, лучше всех других понимала важность свершившегося, с ней первой делился Иоанн мыслями и планами о необходимости единения государства Русского, об укреплении его границ. Она поддерживала мужа и даже подогревала его честолюбие. А он ей и весточки не отписал об успехе. Митрополит, мать и сын у него на первом месте. Им письма и отчеты. А жена – в стороне. Случайно узнала о событии через митрополичьего дьяка.
Иван Молодой, пасынок, вообще с ней не разговаривал, да и она старалась с ним не сталкиваться. Мария Ярославна чаще всего находилась на своем дворе, изредка лишь заходила проведать внучек. И с митрополитом Софья общалась редко – есть у нее своя домовая церковь и свой духовник. Словом, изоляция какая-то от родичей. И от новгородского известия не радость, как должно было случиться, а одна обида.
Москва жила своими заботами. А великий князь Московский и всея Руси продолжал утверждать свою власть в Новгороде. 21 января, накануне дня своего рождения, принимал он подарки от покоренных. Снова тащили новгородцы в стан к Иоанну бочки с вином и медом, ткани, серебро, кречетов, изделия золотые и серебряные: кто что мог. Кто от избытка богатства, кто – последнюю ценность из дома, лишь бы умилостивить самодержца, отвести беду от себя и своих близких. Мало ли что было сказано сгоряча против великого князя, мало ли что могло навлечь его гнев, раздражить. Да и напраслину могли наговорить, – враги у каждого найдутся, не враги, так завистники. Зависть-то она, что ржа, многим глаза проедает, покоя не дает. Так уж лучше самым дорогим пожертвовать, авось поможет, пронесет гнев великокняжеский мимо двора.
Государь сам принимал подношения в приемной палате владыки Троицкого в Паозерье, казначей с летописцем старательно описывали каждый подарок, вносили имена дарителей. Самодержец сдержанно улыбался им, кивал, но более все молчал. Его бояре в это время все активнее заселяли и обживали великокняжеский дворец на Ярославовом дворе, но и не забывали шнырять по Новгороду, высматривали и выспрашивали. Обиды великий князь Новгороду пока никакой не чинил, людей не трогал, в том числе и самых ярых своих противников. Некоторые даже думали, что он, может быть, и вправду сдержит слово, не станет следствие разводить да виноватых искать. Хотя опыт подсказывал совсем иное. Не случайно те, кто чувствовал свою вину, – затаились.
22 января на Ярославов двор официально, как в свою собственную резиденцию, въехали назначенные государем в Новгород наместниками братья Оболенские – Ярослав Васильевич да Иван Васильевич, по прозвищу Стрига, отец недавно поставленного епископом Тверским Вассиана. Отныне им предстояло руководить жизнью Новгорода Великого, диктовать ему волю государеву. Сам Иоанн на торжество не явился, ибо в городе не на шутку разгулялся мор, и рисковать лишний раз своей жизнью он не пожелал, оставаясь в уже обжитой и достаточно удобной своей резиденции – в Троицком монастыре. Тут и отметил достаточно скромно день своего рождения.
Однако вовсе не явиться в Новгород он не мог. Приняв меры предосторожности, приказав не допускать постороннего люда в детинец, прибыл туда 29 января со всеми тремя братьями. Как исстари водится, ударил челом Софии Святой Премудрости Божией и отстоял обедню. Однако после ее завершения ни на минуту больше в городе не остался, обедать уехал в свой стан в Паозерье, пригласив владыку и всех знатнейших новгородцев к себе. Злые языки судачили, что государь не столько мора боится, сколько отравы или иного зла, впрочем, то было только ему самому ведомо. У себя, однако, он гостей многочисленных не сторонился, с удовольствием говорил с ними, ел и пил доброе вино, чем, кстати, по всеобщему мнению, не злоупотреблял.
Тут снова владыка Феофил явил Иоанну свои дары, преподнес их прямо к столу: панагию, обложенную златом и жемчугом, редкостный кубок, сделанный из огромного страусиного яйца, окованного серебром, чарку сердоликовую, тоже в серебре, бочку хрустальную, искусно серебром же оправленную, миску серебряную тяжелую, весом аж в 17 гривенок, почти полпуда! Да двести иностранных золотых корабельников. Подарки Иоанн с удовольствием осмотрел, приказал унести, владыку поблагодарил и наградил кубком доброго вина.
Да видно, не всем остался доволен государь. Не зря просиживал он в Паозерье и принимал людей самых разных, выслушивал их. Не зря шныряли его дьяки-дознаватели, проводили следствие. 1 февраля, как и опасались новгородцы, начались аресты. Первым взяли старосту купеческого Марка Памфильева. Дознался-таки Иоанн, что выступал он против него, участвовал в отправке посольства к Казимиру, заказывал оружие для обороны и призывал не отдавать Новгород великому князю. На следующий день взяли и Марфу Борецкую. Да не одну, а с любимым внуком-подростком, сыном покойного Федора. Чтобы и корня Борецких не осталось в Новгороде. А огромное богатство их приказал на себя отписать.
Приказал Иоанн наместнику своему Оболенскому Стриге изъять в управе или где найдутся все грамоты договорные с Казимиром и представить их ему лично. Побоялись посадники новгородские ослушаться приказа грозного властителя и отдали все бумаги, которые от них требовались. Изучил их Иоанн, вызвал к себе владыку Феофила: нашел в договорах и письмах к Казимиру подписи его наместника Юрия Репехова. Хитер оказался Феофил, распоряжения свои сам не подписывал, приказывал все оформлять своему наместнику. Теперь на него все и свалил, мол, не знал о заговорах и переговорах, без его ведома все делалось, лишь его именем прикрывались. Словом, сдал Репехова Иоанну с потрохами и словом за него не вступился. А сам после встречи тут же помчался, обгоняя государевых приставов, к Репехову и первым сообщил ему о свалившемся несчастье. Обещал Юрию, что, если тот промолчит, возьмет всю вину на себя, то он, Феофил, вызволит его непременно, казны своей не пожалеет.