Дорогой отцов
(Роман)

Лена направила лодку к берегу. У нее, чувствовала она, пересыхало в горле, немел язык. «Отчего бы это?» Лодка приткнулась к нависшему над водой осокорю. Сергей выпрыгнул на берег, подал Лене руку и помог ей выйти из лодки.

Лена шла за Сергеем, плохо понимая себя, шла в каком-то чаду.

— Ты, Лена, чемоданчик взяла? — Ну и глупый же вопрос! Разве он не видел, что в левой руке девушка несла чемоданчик. И в голосе Сергея слышались совсем другие, незнакомые ей нотки. «Значит, и он… и он… — подумала Лена. — Надо вернуться… сию же минуту…» Она остановилась.

— Сережа, — тихо промолвила она не своим голосом.

Сергей оглянулся, посмотрел Лене в глаза.

— Тебе плохо? — спросил Сергей.

— Мне? Нет. Я хотела тебе сказать… забыла… Мы куда идем?

— Поищем хорошую полянку.

Начали продираться сквозь корявый дубнячок. На лицо липла паутина. Лена вскрикнула: «Ой, боюсь я пауков». Сергей оглянулся на Лену: на густых волнистых волосах поблескивала паутина. Сергей осторожно снял паутину.

— Спасибо, — поблагодарила Лена едва слышно. «Бежать, бежать». И Лена повернулась в обратную сторону. Сергей остановил ее:

— Лена, куда ты?

— Здесь душно и — пауки. — А про себя думала: «Нет, нет. Пусть в другой раз. Только не теперь, не сегодня».

Сергей взял Лену за ее податливую руку, позвал:

— Да пойдем же… Ты иди за мной. Я всю паутину приму на себя.

За дубняком вышли на сухую знойную поляну, за которой начинался крупный лес. Шли дальше, уходили в глубь рощи. Потом свернули влево, показалась прогалина, заросшая колючим терновником. Идти дальше не хотелось. Сергей сказал, что лучшего места им не найти. Лене стало страшновато. Нельзя было подумать, что в двухстах метрах от протока может быть такая глушь. Она стояла в нерешительном раздумье. К ней подошел Сергей.

— Как хорошо здесь, Лена, — сказал он опять не то. — Ты обиделась? — Сергей начал сердиться на себя. Это очень хорошо уловила Лена. Она чувствовала, понимала, что он хочет сказать совсем другое.

— Лена… Лена. — Взял ее безвольные, огненные руки. Лена опустила голову.

— Лена… Лена. — Обдал горячим дыханием. Прижался горячей щекой к ее горячей щеке. — Любимая…

Все помнит Лена. Три дня ходила в любовном чаду. По его совету поступила в медицинский институт, а до этого хотела быть прокурором. «Почему такой выбор?» — спрашивал Сергей. «Хочу бороться с несправедливостью. Судить расхитителей народного добра». Сергей, возражая, говорил, что прокуроры и судьи люди временные, а у врачей профессия вечная, их труд благороднейший. Лена горячилась, спорила с Сергеем: «Прокуратура и суд — самое надежное средство борьбы со всеми врагами, со всеми человеческим пороками». И все-таки, несмотря на это, поступила в медицинский институт.

Еще от порога, необычно шумя, счастливая Лена, завидев мать, живо спросила:

— Папа дома?

— И папа и мама дома, — обрадовался Иван Егорыч.

— Папочка, здравствуй, — подбежала к Марфе Петровне, поцеловала ее. — Мамочка, блины испечем?

— И блинов и пирогов напеку. И напою и накормлю, — радовалась Марфа Петровна.

Она накрыла стол чистой скатертью, поставила самовар, подала закусить самое лучшее, что было в ее запасах. Пили чай не торопясь. Марфа Петровна была рада, что сегодня никто никуда не спешил, не торопился, муж и дочь пришли на целый вечер. И вдруг в дверь неожиданно постучали, Лена поднялась и пошла к двери; ей принесли записку. Марфа Петровна притихла, а Иван Егорыч нетерпеливо поглядел на дочь. Лена быстро пробежала по строчкам короткой записочки.

— Я звала Сережу на блины, а его пригласили на собрание партийного актива.

— Не везет тебе, дочка, — пошутил Иван Егорыч.

— А это что такое? — увидела Лена отрез шерсти. — Папа, это ты принес? Какой красивый цвет. И качество прекрасное. Тебе, мама, нравится? Ой, какая мягкая шерсть! Мама, я прикину. — Развернула отрез и, набросив себе на плечо, подошла к трюмо. — Идет мне, мама?

Марфа Петровна вздохнула. Она цвела радостной улыбкой.

— Очень хорошо, — сказала она. — Прелесть как хорошо.

— Ну, что я с тобой буду делать, Маша? И с тобой, Лиса Патрикеевна. Уже сговорились. Уже сладились. — Иван Егорыч как будто сердился и ворчал на дочь, а сам уже согласен был уступить ей платье. — Значит, Сергей Павлович не придет на блины?

Партактив созвали по звонку из Москвы. Чуянов, пригласив к себе членов бюро, сказал:

— Сегодня в три часа ночи звонил товарищ Сталин. — Чуянов сделал паузу. — Товарищ Сталин спрашивал о положении в городе, о принимаемых мерах к обороне Сталинграда. — В кабинете Чуянова воцарилась необычная тишина. — Товарищ Сталин потребовал навести в городе революционный порядок. Потребовал решительно пресечь эвакуационные настроения, малейшие проявления паникерства.

Бюро постановило созвать партийный актив. И вечером того же дня просторный зал городского комитета партии был забит до отказа. Секретарь горкома, человек крупного сложения, с большой смоляной шевелюрой, прошел к столу президиума. В наступившей тишине хорошо слышались шорохи оконных занавесей из парусины, колеблемых порывами сухого ветра, громкое жужжание шмеля, искавшего выхода в закрытой половине окна, сдержанные вздохи людей. Секретарь объявил собрание актива открытым. Сергей Дубков, сидевший в переднем ряду, крикнул:

— Предлагаю избрать почетный президиум… Политбюро.

Зал вспыхнул бурными, долго несмолкаемыми рукоплесканиями.

К трибуне вышел Чуянов.

— Товарищи! — начал он с волнением. — Товарищи! — повторил громче, как бы выискивая верный тон. — Положение на фронте трудное. Наши заводы — важнейшая база снабжения армий Сталинградского фронта. — Он говорил о танках и пушках, о пулеметах и автоматах, о бронепоездах, речных катерах, оборонительных сооружениях. Говорил о хлебе и мясе. Слушали его необыкновенно внимательно. И все же многие думали: «Все правильно, а что же все-таки сказал тебе от имени ЦК товарищ Сталин?» Чуянов, судя по смыслу и тону его речи, подходил именно к этому: — Товарищи! Иосиф Виссарионович от имени партии и правительства сказал, что ни при каких обстоятельствах Сталинград не будет сдан врагу!

Люди поднялись со своих мест. Зал бушевал долго и восторженно. Потом воцарилась тишина. На трибуну поднялся Сергей Дубков. Ему было душно, и он расстегнул ворот шелковой косоворотки. Пышная копна светло-каштановых волос спадала на широкий лоб. Все в нем было молодо. Подавшись грудью вперед, он сказал:

— Наш завод… наши рабочие получили благодарность от партии и правительства. И мы в ответ на это не пожалеем своих рук, не пощадим себя для того, чтобы как можно больше дать танков. Пусть верят нам… пусть знают… мы обещаем… И выполним. Непременно выполним, товарищи!

…Сергей вернулся на завод обновленным. Ему хотелось сделать что-то особенное, неповторимое. У главных ворот тракторного Сергей задержался возле огромною свежего плаката у проходных ворот. Под плакатом была подпись: «Что ты сделал сегодня для фронта?» С плаката смотрела громадная фигура рабочего. Его протянутая рука, точно сигнал светофора, предупреждала: «Стой! Прочти!» И тысячи людей, замедляя шаг, читали и в мыслях прикидывали, как лучше заполнить трудовой день.

Сергей встал за чертежный стол. Рядом с ним — другие творцы машин. Здесь нет шума, здесь — тишина, шорох кальки, приют бессонницы. Совсем недавно на творческие задания конструкторы получали недели, месяцы, теперь — сутки, порой часы. К Сергею подошел его начальник. Он напомнил: «Время. Ждут». К рассвету Сергей закончил расчеты. А в восемь утра он доложил о них дирекции. Главный инженер завода, поздравив Сергея с удачей, сказал:

— А теперь идите спать.

По пути к автобусу Сергей завернул в глухую аллею парка. Когда-то на этом месте бурел выжаренный пустырь, заросший верблюжьими колючками. На этой неудоби пасли скот, сеяли арбузы, на склонах балок в непролазном терновнике птицы вили гнезда. Теперь здесь — красавец тракторный, первенец социалистической индустрии.