Первое поле

Надо заметить, что если у девочек чего-то и появилось на грудных клетках (почему клетках?) после лета, то ребята в классе не обсуждали между собой, хотя и поглядывали, удивляясь… И, конечно же, Матвей никак не думал, что он вот так будет держать это самое таинственное, особенно видное на уроках физкультуры, в руках и не знать, как сейчас с этим быть. Люда молчала, и Матвей молчал. Так и стояли, не зная как быть. По другим рядам раздавались писк и возня, крики, топот ног. А в этом ряду тишь и благодать.

Это стояние, которое как-то незаметно и закончилось, сблизило Бушук и Матвея, можно сказать породнило, и, наверное, поэтому Люда так легко выполняла просьбу школьницы из параллельного класса и, остановившись перед Ниной, произнесла:

– Вот, Матвей. – И уже Матвею: – А это Нина. – Помолчала, не совсем понимая как быть дальше, но договорила: – Ну, я пошла.

И правда пошла. Но тут Нина её вернула, чему Матвей сильно обрадовался, и они спустились в гардероб, оделись и втроём пошли гулять. И догуляли до кинотеатра. Матвей на левом фланге, Бушук посередине и так далее. Разговаривали они друг с другом, поэтому у Матвея было время и примериться к положению, и присмотреться к Нине, и прислушаться, о чём на правом фланге говорят. А вот в кинотеатре хитрая Бушук, как только медленно растаял свет, тут же переместила Матвея к Нине, и Матвей, оказавшись так быстро между двух знакомых девочек, начал тихо, но внятно волноваться! А когда через несколько минут Нина (о боже мой!) нашла его руку и потянула к себе, он как-то не совсем по-мужски, но взял её ладошку и так просидел, волнуясь от незнакомых чувств, до конца кинофильма с Нининой кистью в своей, совершенно не замечая самого кинофильма. Сердце, которое он замечал только когда набегается, сильно стучало, дышать было нечем, и почему-то Матвей очень переживал, не видит ли его волнение Люда. Из кинотеатра они уже пошли рядом, а тут и Люда, попрощавшись, убежала. И с этого часа и до отъезда в экспедицию стали они после школы гулять вдвоём. Ну как гулять! Он её провожал домой. Нина, Матвей не сразу это заметил, специально заходила в разные дворы, чтоб тянуть время. Матвей встречал Нину в условленном месте, и они шли и разговаривали. О том, что случалось в классах, об уличных сценках, о кино, о весне, о том, что было, о книжках. И так догулялись до дня, когда Матвей прилетел на кухню и припал к крану. Матвей, конечно, видел, как это делается в кино, в жизни, да и его целовали, но это были родственники. А чтобы вот так сам, и девочку. Поэтому по пришествии этой страшной идеи он и потерял дар слышать, внимать и чувствовать. Но нужды в этом (слышать и говорить) не было: Матвей, полностью занятый разработкой плана поцелуя, ничего в этот час не замечал. Даже идя рядом и иногда останавливаясь, Матвей, уже несколько раз подбиравший момент, уже готов был к решающему действию. Но всякий раз Нина, повернувшись на каблуках и совершенно не замечая изменений в Матвеевом поведении, шла дальше и дальше, и вот они уже дошли до её дома, до высокой деревянной лесенки, приложенной к дому, по которой можно было подниматься на второй этаж, а Матвею всё не удавалось поставить в их отношениях, новую точку. Всё никак не получалось поцеловать. Но миг этот настал: или сейчас, или никогда! И Нина так удачно стояла, и лицо вверх подняла, на лесенку посмотрела. И вот тут Матвей, зажмурившись (глаза сами собой закрылись), прикоснулся к её щеке своими жаркими, надо полагать, на этот момент губами, которыми уже через двадцать минут пил на кухне воду.

Ещё не успев положить на стол книги и тетрадки, начать готовиться к завтрашним урокам, как к нему застучалась совершенно осязаемая и нехорошая мысль, что он ведь без спросу поцеловал! Ведь (и это совершенно точно, и в книге так написано) надо было сначала спросить разрешения, так, как будто и в кино видел. И получается так, что он Нине этим нанёс оскорбление! Вот просто ни за что обидел свою даму сердца. И если он летел домой, он ликовал и праздновал ещё непонятно что, возможно какую-то победу, то по приходе этой мысли он весь съёжился, медленно опустился на стул и положил как провинившийся руки на колени. «Что я наделал?» сверлило в голове огромную дыру. Матвей непонятно как дожил до утра следующего дня. Вечером мама допытывалась: «Что это ты такой, а не заболел ли?» А что ответить? Ночь долго тянулась тревожными размышлениями, а затем как-то сразу из пространства прозвенел будильник. По радио шла зарядка.

В школе на первой перемене он так Нину и не увидел, на второй тоже и только на третьей, уже отчаявшись и наволновавшись, поднимаясь в кабинет физики, он как-то вдруг её увидел. Она стояла на три ступени выше. Матвей остановился, подождал, пока она опустится к нему, мысленно поправил сюртук, шпагу и произнёс не дрогнувшим голосом совершенно не свойственное ни времени, ни себе:

– Нина, я вас вчера оскорбил. – У Нины, как Матвею показалось, от таких слов даже лицо вытянулось, брови уж точно встали ромбиком. Поэтому от, конечно же, сильного волнения он опустил глаза и увидел её коленки в коричневых хлопчатобумажных в резиночку чулках, сосредоточился на них и донёс окончание фразы до ушей дамы:

– Простите, если сможете, и я так больше никогда… – и запнулся, потеряв окончание. Как произнести это слово «поцелуй»? И выкрутился:

– …так делать не буду! – Не поднимая головы – видел только коленки в чулках. Он ждал ответа. Где-то в голове застучали металлические, размером с грецкий орех, блестящие шары, и Матвей сквозь их звон и туман заметил, что коленки сбежали из поля зрения. Это Нина побежала по ступеням лестницы вниз и унесла эти в хб. И тут же от вида убегающих ног, коленок, края подола понял, что прощения ему не будет, и, скорее всего, никогда. Надо полагать, что никто из школьников рядом (а они точно были) не заметил всего трагизма состояния Матвея, его разрывающегося пополам сердца и волнения души и не заметил, как Матвей в последнем порыве надежды поднял своё лицо, накрытое мольбой, как туманом. Нина убегала. «Ну что же ты?» – мысленно кричали его, к слову, синие глаза. А Нина весело посмотрела с нижней площадки на неузнаваемого Матвея и прозвенела:

– Я буду ждать тебя…

Ко всем этим несчастьям ещё и день после школы оказался пасмурным, и гулять под первым дождиком было не с руки. И Матвей не знал, как поступить, потому как ещё не было у них таких дней. Было солнечно и пахло по очереди талым снегом, ручьями, затем почками. Над Москвой и вдоль улиц летали весенние ветра, внося сумятицу в поведение и Нины, и Матвея. Под этим слабым дождём они коротким путём дошли до Нининого дома и лестницы на второй этаж. Матвей всё же как-то надеялся, что Нина найдёт слова прощения для его поступка и успокоит его душу, но Нина как будто и не слышала тех слов, уже у своего дома сказала легко, как будто в сотый раз:

– А пошли ко мне, я тебе выкройки покажу…

И Матвей впервые в своей мальчишеской жизни поднялся по скрипучим ступенькам в дом, где жила девочка. Он и раньше был в чужих домах, но это были дома друзей, родственников, но никак не девочек. Он шёл двумя ступенями ниже Нины и только и видел, что полоски рисунка чулок на Нининых икрах и подмокшие туфельки. Но, когда он помог снять и повесить на вешалку её пальто, повесил свою курточку, он перестал дрожать, понял, вот так почти вдруг понял, что ничего страшного-то нет. Что руки-ноги целы, портфель – вот он, что Нина тоже человек, хоть и девочка. Нина провела его на кухню, где поставила чайник. Отодвинула белую занавеску на окне, и Матвей увидел в окно мокрые ветви большого дерева, соседний кирпичный дом. Потом повела в ванную, руки мыть, дала полотенце, в общем, как-то так освоился!

После чая Нина привела Матвея (как щенка, что ли?) в свою комнатку, странно похожую на увеличенное в размерах купе в поезде. Так же, как на кухне, посередине стол от окна, с занавесками, только больше. С одной стороны стояли два стула, с другой – кушетка под серым покрывалом. В изголовье лежала небольшая подушка-думка, на стенке висел коврик с горными вершинами. На столе лежали выкройки. Матвей сам себе показался большим в этой комнатке. А вот выкройки – он вспомнил, у мамы их видел, и поэтому знал, как они выглядят. А Нина уже переоделась в незнакомое платьице с талией, с беленьким воротником, перестала быть школьницей и стала с увлечением показывать и рассказывать, что она придумала сшить и как это будет выглядеть, и показывала это на себе, прикладывая выкройки к телу! От этой демонстрации и прикладывания голова у Матвея слегка опухла. Ну, то есть Матвей и видел, и понимал про платье, но это же всё впервые! Так что волнение его было совершенно объяснимо.