Идеальное несовершенство

– Анжелика, ангел мой, веди, – заявил, усмехнувшись в усы.

И я должна его оберегать, я должна его контролировать. Быстрым шагом она двинулась к боковой лестнице. Зачем же ты послал ко мне именно его, отец? Единственная вещь, которой не могли научить меня иезуиты, не научила Африка: силе и слабости мужчины.

Они незаметно выскользнули во время мессы. Анжелика уже успела подготовить коней. Отправились они на юг, потом повернули на юго-восток, потом на северо-восток, вдоль реки. Сезон дождей уже завершился, русло, несмотря на вчерашний ливень, было почти сухим.

Замойский на коне выглядел весьма потешно. Она оглядывалась на него через плечо, и с каждым следующим поворотом лицо его становилось все болезненней. Он ни о чем ее не спрашивал, и это являлось самым четким доказательством полной подавленности Адама Замойского.

В час сиесты, сойдя на привале с коня (а как он сходил – нужно было видеть), воскрешенец пал навзничь в мелкой тени речного берега. Надвинул шляпу на лицо и лишь тогда, из-под шляпы, в безопасности от насмешливого взгляда Анжелики, успокоив дыхание, принялся ворчать свои вопросы.

– Зачем?

– Потому что нужно сделать все, чтобы избежать войны.

– А что мне до ваших войн? – фыркнул он.

– На тебя обратили внимание. Существует возможность… Существует такое будущее, где…

– У вас тут есть машины времени?

– Что? Нет! – фыркнула она раздраженно. – Просто… – она поискала в голове определение, – хронопатические узлы черных дыр позволяют частицам с нулевой или близкой к нулевой массе двигаться назад по потоку времени.

– Ага, – шляпа на его лице даже не дрогнула.

Разочарованная, она потянулась и сбила ту с его лица. Он заморгал.

Она склонилась над Замойским, заслонив ему половину синего неба.

– Создаются контролированные коллапсы, крафтируется геометрия окружающего пространства-времени, – она выговаривала слова медленно, делая четкие паузы между предложениями. Она видела его, он же – лишь пятно тени, и все же не мог отвести взгляд; она пришпилила его к каменистой земле – не пошевелиться. – Отсюда происходят вероятностные предсказания. Можно действовать на их реализацию, можно – против. И вот, опираясь на информацию из Колодца «Гнозиса», мы убрали тебя в тень, чтобы минимизировать шансы начала войны.

– Кто это «мы»?

– Мы. Макферсоны.

– Какое вообще отношение я имею к этой гипотетической войне?

– Не знаю. Такое вышло из Колодца.

– Ага. Чудесно. Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

Почему он спросил именно о возрасте? Она поднялась, чтобы отвести коней к ближайшей луже. Множественное число первого лица слетело с ее губ рефлекторно, поймав врасплох, и рефлекторность эту она не понимала до конца. Хватило и недели в Фарстоне; эта неделя и горький яд доверия, столь коварно влитый в ее вены в замковых катакомбах пустышек. Джудас, похоже, отработал метод превосходно, отточил на бесчисленных детях и внуках, что годы и века до Анжелики изливали свои сиротские сны на холодные камни монастыря Пурмагезе.

Она снова попыталась принудить себя к ненависти. (Что за отец, Король-Механик, а не отец…!) Ничего не получилось. Ощущала себя частью семьи. Как она могла воспротивиться Джудасу, сопротивление невозможно, не было места для сопротивления, не осталось для того и малейшей щелочки. Он поверял ей проблемы, планы и секреты – даже не попросив о сохранении тайны! Самым естественным из возможных способов – признавал ее право на фамилию, на кровь, на наследство. Оказанное Джудасом доверие связало ее крепче дюжины коннективных сетей в мозгу. Он подкупил ее, она это понимала.

Я хотела быть подкупленной, прошептала она своему грязевому отражению в замутненной луже. Я мечтала об этом, видела это во сне. Анжелика Макферсон. Ждала этого. Она ощерилась в грязь, та вернула оскал.

– И как мне убедиться, что ты не обманываешь меня от начала и до конца? – крикнул Замойский, обмахиваясь шляпой.

– Это непросто, – призналась она, возвращаясь с конями. – Поскольку в том-то и дело, чтобы отрезать себя от Плато. Но, давай будем искренни, с мозгом двадцать первого века ты настолько тотальный неуч —

– Вот спасибо.

– Не стоит, я же от всего сердца. Ты настолько тотальный неуч, что у тебя нет выхода, придется принять некоторые вещи на веру.

Она присела в тени, вытянула ноги, достала батон, откусила.

– Хотя бы то, что сам ты – не конструкт на Плато, и что эта ящерица – ящерица, а не симуляция СИ.

– Virtual reality, да?

– Нет, отнюдь нет. Внутри СИ ты сам бы являлся такой же симуляцией, что и ящерица, только несколько сложнее.

– СИ?

– Семи-инклюзия. Инклюзия, которая… Проклятие, это тебя только с толку собьет. Инклюзии в физическом смысле – это все продолжительные отрезы пространства-времени. Но Порты можно произвольно открывать и закрывать; хотя удержание Порта – дорого. Открафтирование инклюзии требует большего расхода энергии, зато тот будет разовым. Все параметры инклюзии выставляются в момент открафтирования. Поэтому она отсоединяется с параметрами, которые подбираются под самые разные потребности, например, под продуктивность процессинга. Есть еще логические инклюзии, они действуют уже в специализированных Отрезах, процессируют на тех негэнтропианах, под которые выбраны параметры. Плато – это инклюзия. Император – это инклюзия. Самые сильные AI работают на инклюзиях, что превосходят наш Предельный Компьютер.

– Стоп, назад.

– Ну ведь даже ты должен был слышать о Предельном Компьютере!

– Конечно, – вспыхнул он, – даже я. Машина, лучше которой невозможно спроектировать, поскольку ее ограничивают исключительно физические постоянные. Компьютер, который невозможно превзойти.

Подобный Предельный Компьютер представлял собой машину настолько же абстрактную, как и машина Тьюринга: модель, выстроенная «всухую», только на уравнениях, чистая мыслительная конструкция. По крайней мере, так помнилось Замойскому. Главным ограничением для него должна была являться плотность размещения логических ячеек. А также термодинамика, то есть охладительные способности процессора: любой процессор с тактовой частотой больше 1016 раз в секунду, моментально сгорел бы в пепел, а в видимом спектре излучал бы – что наиболее эффективно – словно маленькое солнце. Границы определяла также и внутренняя синхронизация сигнала: тот не мог быть выше скорости света даже для компьютеров относительно небольших, а значит, при диаметре меньше метра непреодолимая тактовая частота представляет 1010 с–1. Потом – стена: не технологическая, но возникающая из самой природы вселенной: из того факта, что все таково, каково оно есть.

Примечание к Антропному Принципу: если бы могли существовать лучшие компьютеры, не могли бы существовать люди.

Во времена Замойского это было аксиомой.

«Но теперь ведь – теперь-то уже не мои времена».

Он почесал затылок.

– Инклюзии, превосходящие Предельный Компьютер, работают, опираясь на другие законы физики, верно? Это единственный способ.

– В том-то все и дело. Мета-физика. Вплоть до самой UI, предельной инклюзии, святого Грааля мета-физиков: конструкта, что работает в оптимальной комбинации постоянных. Я не слежу за этим внимательно, но говорят уже о трехмиллиардных поколениях. Понимаешь, каждая открытая инклюзия проектирует себя в очередной, усовершенствованной версии, в новой физике – разговор потому, скорее, о линиях тождественности… О френах, которые этими линиями движутся… Несколько десятков таких инклюзий манифестировали себя на свадьбе, ты наверняка видел эти манифестации. Но искусственный интеллект в том значении, в каком использовали это понятие в твое время… Ха! Половину гостей, с которыми ты говорил в Фарстоне, можно было бы квалифицировать подобным образом.

– Они не были людьми, я понял.

– Правда? Как же?

– А что, это трудно определить?

– Понимаешь, я ведь тоже не принадлежу к их миру, ощущала себя там чужой, не каждый день вращаюсь между ними. Может поэтому отец… – Анжелика в задумчивости облизнула пальцы. – Хм, речь не о том, что ты не видишь разницы, дело в том, что разница настолько обычна. Самое трудное – самое трудное обозначить границу.